собачка ела апельсин и недобро посматривала на посетителей (с)
"Рыжая борода"
Эдвин Эппс ("12 лет рабства")/ Валентин Булгаков ("Последнее воскресение"), рейтинг R
Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.
8 тысяч слов- Господин! Господиииин! – голос мерзкий, с протяжной нигерской плаксивостью. – Проснитесь, господин! Господиииин!
Хочется язык вырвать этой собаке, чтобы никогда больше…
- Господиииин! – скулеж звучал сначала под окном сквозь закрытые ставни, затем один нигер осмелел и прокрался в дом аж до самых дверей кабинета, где спал Эппс.
- Господиииин! К вам пришли, господииин!
Какое же ангельское терпение надо иметь с этими тварями!
- Господиииин! – нигер плакал, но подходил все ближе и ближе к двери.
Эппс дождался, когда неосторожная скотина окажется рядом с дверным проемом, и поднял пляшущий в руке пистолет, целясь в белую рубаху. Грохнул выстрел, и откосяка отлетела щепка. Нигер взвизгнул по-свиному и убрался, наконец, но его визг еще долго не затихал в голове, тяжелой, больной после вчерашнего и позавчерашнего и… Эппс уже забыл, когда пил что-то кроме виски. Солодовая дрянь! Как же от него трещит голова! И вкус – настоящие помои. Эти нигеры отравить его хотят! Но ничего! Он им покажет! Покажет!
Эппс, едва дыша от боли, сел, сжимая голову руками, обвел медленным мутным взглядом кабинет. Чертовы нигеры! Никто даже не додумался принести хозяину воды! Осколки графина, разбитого еще несколько дней назад, так и лежали в углу рядом со сломанными напольными часами – приданым его дорогой женушки.
Сбежала стерва! Все его бросили! Все! И даже Пэтси.
После того, как тот нигер и его аболиционисткие друзья разорили Эппса, все начали обходить его стороной. Соседи и раньше только здоровались, да по воскресениям приглашали на завтраки после проповеди в церкви. А теперь без Мэри он не ходил в церковь.
Эппс тяжело поднялся, собираясь крикнуть, чтобы сходили за водой, но во рту так пересохло от проклятого пойла, что он сам себя едва услышал. Пошатываясь, добрался до двери, но тут же спохватился – пистолет. Вернулся, забрал, а затем, встав на колени, долго пытался достать кнут из-под стола. Все эти нигеры только спят и видят, как бы напасть со спины.
Он напился несвежей, горькой как его рот воды прямо из стоявшего в кухне ведра. Пил и пил, пока не начало тошнить. В доме было прохладно и тихо – часы Эппс разбил несколько недель назад. А за закрытыми ставнями и дверями воздух уже становился по-полуденному плотным от зноя, запахов скота и травы. Наверное, в поле опять поют свои песни нигеры – их осталось так мало, что Эппс больше не мог платить надсмотрщику. Рабы сами уходили в поле, сами возвращались со своими жалкими тюками. Хозяин не следил за ними и не наказывал как должно. Хозяин вообще очень редко выходил теперь из дома.
Иногда Эппс ощущал прилив сил, но страх, что на него могут напасть аболиционисты или его собственные нигеры, загонял его обратно в берлогу. И днем, и ночью он не расставался с заряженным пистолетом и кнутом, хотя из-за того, что постоянно пил, вряд ли бы смог прицелиться или размахнуться как следует.
Вместо еды – засохшие лепешки и подгнивший батат. Вместо костюма – вонючая от алкогольного пота нижняя сорочка и такие же портки. В доме слышно только потрескивание нагревающихся деревянных досок, но и от этого звука леденеет в затылке от страха. А снаружи ненавистная жизнь, жара и рабы с их вечным нытьем.
Днем-то они еще смирные. При свете не нападут. А Эппсу вдруг стало так холодно одному. И он с опаской отворил дверь дома, в котором родился, прожил всю жизнь, но так и не научился чувствовать себя в безопасности.
Дверь, как и все в жизни Эппса, скрипела и заметно покосилась с того времени, как хозяйка Мэри все же вернулась к своим родителям, сбежав от никогда нелюбимого супруга. Эппс тоже не испытывал к ней особенной привязанности даже во времена приличного по местным меркам ухаживания, но он привык верить, что жена – это навсегда, неважно какова она. Жить со своей женой - это такая же обязанность мужчины, как управление плантацией, скотом и нигерами. Так было у его родителей и их родителей. Его мать тоже была не сахар, сколько раз Эдвин просыпался от ее криков, доносившихся из родительской спальни, сколько раз она била сына по щекам только за то, что он слишком похож на отца. А на кого же еще ему быть похожим? Эппс так и не понял, что именно не нравилось в нем матери, и винил во всем ее вздорный характер.
Ребенком он однажды видел, как пьяный отец тащил ее, одетую в одну только нижнюю сорочку, за волосы к мосткам, чтобы утопить. Эдвин тогда всю ночь проплакал в своей комнате от страха, и черная нянька никак не могла его успокоить. На следующее утро мать отругала сына за то, что он опоздал к завтраку. А няньку высекли за его покрасневшие глаза.
Каждое утро мать выглядела и вела себя, как полагалось истинной леди, что бы ни происходило в другое время суток.
Как бы мало ни значила Мэри для него, жена – это собственность, она не могла, не должна была уйти. Лучше бы умерла. Но убить ее Эппс не посмел - даже испуганная, в разорванном платье Мэри гордо кривила губы и оскорбляла его.
Снаружи было душно, но при этом вольно и спокойно. Эдвин сперва посмотрел, не прячется ли кто-то за углом, а потом только вдаль, на поля и деревья. И вот тогда заметил скромно молчавшего просителя - перед крыльцом стоял молодой мужчина в городском костюме. Когда на него пал взгляд хозяина, гость снял шляпу и учтиво поклонился. Торговец или чей-то поверенный? Ни с теми, ни с другими Эппс не церемонился.
А незнакомец повертел в руках шляпу и, не дождавшись приветствия, степенно поздоровался первым, представился непроизносимым именем, которое Эппс, даже не мучай его похмелье, не запомнил бы. Еще одна причина, чтобы прогнать без лишних слов.
Плантатор начал собираться с силами, чтобы пугнуть неизвестного кнутом, но так и забыл свое намерение, когда незваный гость вперевалочку подошел к нему ближе, как-то очень доверчиво заглянул в глаза и вдруг звонко чихнул.
- Простите, это от волнения.
Обычно слово «простите» только больше разъяряло Эдвина– негры, если не молчали, то только и делали, что просили прощения, но сейчас перед нимбыл джентльмен, на которого еще и не хватало сил злиться. В конце концов, этот господин пришел к Эппсу по делу, и хозяину так же стоило проявить приличествующие манеры. Как равному с равным.
- Проходите, - бросил он незнакомцу, даже не пытаясь воспроизвести ту часть имени, которую вроде бы запомнил.
Так положено по законам гостеприимства, да и не говорить же во дворе, стоя на виду у рабов.
- Благодарю вас.
После адвоката и судебного пристава, посещавших дом Эппса в связи с делом того проклятого ниггера, здесь еще не было ни одного белого.
Незнакомец сел на уцелевший из обстановки столовой дубовый стул, шляпу положил рядом.
Приличия требовали подать угощение, но об этом всегда распоряжалась Мэри. Это ее обязанность.
- Бетси, неси кофе! – Эдвин приотворил ставню и крикнул в окно.
Взгляд гостя ни в коей мере не осуждал ни беспорядок, ни внешний вид хозяина, что же такое он собирается просить?
Незнакомец, снова повторивший свое имя, назвался мистером Булгаковым, и Эппс неожиданно запомнил.
Оказалось, существует некая община не то политических не то религиозных отщепенцев, прибывших из России. Где это и за каким дьяволом Булгаков привез их сюда, плантатор так и не понял. Суть же рассказа о злоключениях свободных людей сводилась к просьбе сдать этим людям клочок земли, чтобы они могли сами себя прокормить. Этого Эппс тоже не мог понять: они что, собрались работать как черные, как белая голытьба?
Разумеется, не стоило пускать на свою землю пришлых невесть откуда еретиков. Ни к чему это.
А когда Булгаков завершил свою речь тихим признанием, что соседи Эппса уже отказали русским в аренде, Эдвин только убедился в том, что именно так и следует поступить.
Суетливая, большерукая Бетси принесла кофе и чуть не разбила чудом уцелевшие чашки из свадебного сервиза, когда ставила поднос на стол. А разливать, кто будет? Впрочем, неважно.
- Вы ожидаете, что я… - из-за того, что перед ним находился джентльмен, какого редко встретишь в их краях, Эппс не мог просто выгнать просителя кнутом. Хотя на своей земле он мог все, но под ждущим, почти молящим взглядом голубых глаз, Эдвину захотелось показать себя не хуже воспитанным человеком.
- Я понимаю. Принять тех, кого отвергли ваши соседи – это еще и акт неуважения к тем, кто проживает рядом. Поверьте, я не стал бы обращаться к вам со столь неудобной просьбой, если бы мы не находились в отчаянном положении… - Булгаков еще что-то говорил, с тоской и отеческой заботой глядя мимо хозяина, когда до Эппса дошло – он может отомстить! Всем им! Всем тем фальшивым друзьям из соседних усадеб, которые ни слова не сказали, когда у Эдвина отбирали его собственность аболиционисткие свиньи.
- Я сдам вам в аренду десять акров земли, а так же скот и упряжь.
Булгаков, поднимавшийся уже, чтобы уйти, сел обратно, неверяще, посмотрел на плантатора и снова чихнул.
Русских оказалось больше, чем Эппс ожидал, а может ему так показалось, потому что он давно не видел много белых. Да он даже в местной церкви не был несколько месяцев, а в городе вообще уже несколько лет. И вот дюжина взрослых и двое детей собирались поселиться в заброшенном бараке совсем недалеко от его дома. Между собой они говорили по-русски, а еще временами почему-то по-французски – мать как-то пробовала научить Эдвина этому языку, но бросила спустя несколько уроков. Большая часть взрослых мужчин и женщин так же довольно бегло изъяснялись по-английски, хотя мало кто говорил так же хорошо, как Булгаков. Видимо, поэтому, а так же по каким-то другим причинам тот и считался среди них главным.
Эппс думал только позлить соседей, а затем приказать этому сброду убираться. Но когда он ехал в повозке, которой правил улыбавшийся солнцу Булгаков, и слушал, как опрятная светловолосая женщина что-то рассказывает детям, наверное, сказку, Эдвин вдруг понял, как ему не хватало этого – общества себе подобных. Нет, он, конечно же, прогонит их всех со своей земли, но позже. Позже. А пока можно наслаждаться положенными благодетелю вниманием и почтением.
Оглядев мужчин и убедившись, что они не опасны – из оружия у русских были только топоры, плантатор заинтересовался женщинами. Их было пять, причем самая старшая, вероятно, являлась ровесницей Мэри, а младшей едва ли исполнилось восемнадцать. У всех женщин была светлая кожа и тонкие черты, даже у угрюмой дурнушки. Булгаков, кажется, говорил, что они все из благородных семей. Определить на первый взгляд, кто из женщин замужем и кому принадлежат дети Эдвин так и не смог. Особенно ему приглянулась блондинка, на которую и Булгаков смотрел с особенной нежностью.
- Это ваша жена? – небрежно спросил его Эппс.
- А? Нет, что вы. Лидия мне как сестра, - Булгаков отчего-то заволновался, начал теребить свою бороденку.
«Ах, ты греховодник», - с завистью и весельем подумал Эдвин.
- А где же ваша жена? – всем видом показывая, что верит в «братские чувства», спросил он.
- Моя Маша… - все заботы и надежды, с которыми Булгаков только что оглядывал их новый дом, вдруг исчезли из его взгляда, вместо этого там поселилась какая-то светлая грусть, нежная тоска. – Моя дорогая жена скончалась от инфлюэнцы еще в Москве.
Он так просто и сдержанно это сказал, что Эппс понял: нет у него шашней с этой Лидией и ни с кем другим.
Всю обратную дорогу до дома – Булгаков рассеянно спрашивал о различных хозяйственных мелочах, Эппс отвечал как можно грубее и резче, так что вскоре они замолчали.
Возмущение соседей не заставило себя ждать: они все, неважно граничили их земли с Эппсом или нет, написали ему по письму. А полковник Мармадьюк даже явился лично. Достойные ответы на письма Эдвин так и не придумал, а помахивающего хлыстом седоусого мерзавца прогнал и посмеялся вслед.
Эта месть даже подняла плантатору настроение, и на другой день он хотел отправиться посмотреть, как устроились его арендаторы. Но дойдя до пролеска, за которым начинался сданный участок, Эппс повернул назад.
Нельзя забывать, что эти белые тоже ему не друзья.
Вместо того, чтобы идти к русским самому он, как и положено хозяину, послал негритенка с запиской, в которой приглашал Булгакова на ужин. Тот, разумеется, не мог отказаться.
Гость явился точно в назначенное время, и, хотя уже смеркалось, Эдвин заметил, что тот успел загореть, а кроме того в Булгакове чувствовалась та же усталость, что и в вернувшихся с поля нигерах. Выглядела-то она, конечно, по-иному, но в плантаторе сразу пробудилось презрение, которое было принято выказывать белой рвани, и поначалу он был весьма резок. Но гость держался с достоинством и незазорным смирением, словно какой-нибудь пастор, так что Эппс невольно сбавил тон. Говорили они немного, большей частью неловко молчали, и когда Эдвин глубокой ночью попытался вспомнить, о чем шла речь, то не смог.
Неделя аренды превратилась в месяц, и Булгаков приходил по вечерам, когда хозяину бывало особенно скучно. Они оба понимали, что именно эти встречи продляют аренду, однако русский при этом держался с такой непринуждённой искренностью, что даже Эдвин иногда забывал о своем праве требовать и начинал считать, что вечерние беседы обоюдоприятны. Тем тяжелее было оставаться одному, после того как за гостем запиралась дверь.
Как от него и ожидалось, русский оказался внимательным слушателем – то чего так не хватало Эппсу, но Булгаков так же показал себя и интересным рассказчиком. Как Эдвин понял, среди своих Булгаков был кем-то вроде проповедника, а значит говорить умел. Но не за стройность фраз и красивые сравнения Эппс ценил сказки о России, его завораживали тоска и боль, которые временами сопровождали рассказ. Именно поэтому он дергал щекой и чаще прикладывался к стакану, когда гость пытался развлечь его весёлой историей. Зато когда Булгаков, скрывая наворачивающиеся слезы, говорил о потере жены, о лишениях, пережитых их маленькой общиной, и даже о каких-то болезненных для него философских вопросах, Эдвин слушал, затаив дыхание.
Столь популярных на Юге бесед о правомочности рабовладения оба тщательно избегали, предчувствуя, что на этой теме их сколько-нибудь содружественным взглядам и взаимному терпению придёт конец. Эппс позволял себе разве что оскорбительные сравнения условий жизни русских и негров, но на это Булгаков не обижался.
Хотя это и потребовало от него решительности, однажды Эдвин заговорил о себе. Он рассказал о предательстве жены и получил неожиданное облегчение из-за молчаливого сочувствия собеседника. Слушая о злоключениях семейной жизни Эппса, разумеется, в том виде, в котором об этом было прилично рассказать джентльмену, непьющий Булгаков один за другим опрокинул в себя два стакана виски. Эдвин принял это за солидарность, хотя о своей жене русский вспоминал как об ангеле.
Мать, когда она еще пыталась заниматься воспитанием Эдвина, внушала ему приверженность к покаянию, ставя раскаяние превыше любой добродетели. Но ни мать, ни пастор так и не смогли привить Эппсу эту склонность и, как следствие, зависимость от церкви. Только теперь, откровенничая с Булгаковым, Эдвин понял, о каком утешении и освобождении говорили ему в детстве.
После некоторых колебаний он рассказал гостю даже о Пэтси. Конечно же, не все и не от своего имени, но, судя по тому, что русский снова взялся за выпивку, его поняли. Однако в этот раз Эдвину нужна была не солидарность и не сочувствие, он остался раздосадован тем, что Булгаков не проявил более личного участия, большей заинтересованности. Отчего-то плантатору казалось, что незлобивый гость обязан был возненавидеть покойную любовницу.
И все же благодаря этим вечерним разговорам или пьянкам или исповедям Эппсу стало спокойнее, ему уже не требовалось глушить страх виски еще до полудня. Более того Булгаков со своими заботами и хлопотами пробудил уснувшего алкогольным сном хозяина в Эппсе. Стоило плантатору заглянуть в сарай, куда нигеры носили свои жалкие трюки хлопка, как господскому негодованию не стало предела. Отвыкшие от порки без хозяйской руки нигеры почти ничего не собирали. И не было среди них никого, кто хоть отдаленно мог бы сравниться с Пэтси. Да они все вместе собирали меньше, чем она одна!
Эдвин такой лени простить не мог. Забыв сгоряча о своих страхах и даже о постоянной мучительной жажде, он за неимением надсмотрщиков сам выволок главного бездельника во двор к давно не использовавшемуся столбу. Нигер испуганно поскуливал и закрывался от ударов сапогом в живот. Остальные остались стоять в сарае, глядя в пол. Их очередь тоже настанет! Силы Эппса от злости удесятерились, он и впрямь решил, что сможет в одиночку наказать всех чертовых бездельников.
Нигер, трясясь, покорно спустил рубашку, открывая уродливо бугристую из-за рубцов спину, обнял столб и заранее начал тихо подвывать.
А Эппс вдруг покосился куда-то в бок, неосознанно ища взглядом Мэри.
Жена – это часть мужчины, как бы они ни были друг другу отвратительны.
За сбежавшую стерву-жену, за Пэтси, утопившуюся в болоте, за мать, бившую его по щекам, пока слезы не польют ручьём - за всех тех, кто должен был любить его, но только лишь оскорблял и бросал. За давнюю, забытую, но не прощенную обиду мстил Эдвин. Сжимая кнутовище, он едва помнил о хлопке.
Нигер вскрикнул, когда ударом ему рассекло еще живую кожу, оставшуюся меж рубцов. Когда же кнут драл шрамы, нигер только мычал и слепо хватался за отполированный их черными ладонями до идеальной гладкости столб.
Вдруг Эппса толкнули в бок да так сильно, что едва не сбили с ног. В первый момент он испугался до холодного пота и чуть не выронил кнут. Но это был всего лишь Булгаков.
Всегда приятный в общении, спокойный и светлый в тот момент Булгаков стал почти страшен от того, что сам был до ужаса напуган.
- Братец, братец! Живого человека! Ведь ты же не зверь! – по-настоящему плача и жалко держась за рубашку Эдвина, бормотал он срывающимся голосом по-русски. – Братец!
Эппса настолько поразил вид мужских слез и внезапные почти что объятия, что он едва не потерял лицо. Но все же опомнился, подтянул кнут в руку и шагнул прочь от Булгакова к дому, не замечая, как нигер осел на землю, обнимая по-прежнему столб.
Эдвин не считал себя праведникомв библейском смысле, это годится для пастора, а не плантатора. Мужчина которому нечего рассказать на исповеди – не настоящий мужчина, так говорил еще дед Эппс, и Эдвин считал, что тот был прав. Ведь роль хозяина и мужа в том, чтобы блюсти праведность принадлежащих ему домочадцев и рабов, и карать их - главная его обязанность. Эппс никогда не сомневался в этом своем праве, однако слезы Булгакова что-то тронули в нем, и потому должного удовлетворения от справедливого наказания он не получил. Он ушел в дом и пил до самого вечера, как будто готовился к чему-то, но в свой обычный час Булгаков не явился.
Поняв, что гость сам не придёт, едва держащийся на ногах Эдвин ночью послал за ним негритенка.
Это – его право, никто не может отнять его.
Несмотря на поздний час Булгаков ничуть не выглядел сонным, он, в противоположность хозяину, был бледен от волнения, совершенно трезв и как всегда опрятно одет.
Эппс запомнил только то, что Булгаков все-таки пришел, а что творилось той ночью, как он оскорблял ни словом ему не ответившего русского, предпочел забыть.
Но вот слезы и мольбы Булгакова не получалось забыть, сколько бы он теперь ни выпил. Даже в тяжёлом алкогольном сне чудились Эдвину то синева глаз, то алый цвет выговаривающих непонятные слова губ. Как он раньше не замечал, какой бесстыдно яркий у Булгакова рот? Совсем как у виденных Эппсом в городе продажных женщин.
Во время редких посещений русского барака Эдвин слышал, как соотечественники называли Булгакова «Валентин» и однажды «Валя». Таких имен не водилось в их округе, Эппс не знал больше никого, кого бы так звали, и все-таки запомнил это.
Русский продолжил навещать его каждый вечер, но при этом в госте как будто погас некий внутренний огонь – Валентин больше не улыбался смущенно, даже чихать перестал. Его визиты потеряли ту приятную Эппсу кажущуюся добровольность и непринужденность и стали в тягость обоим. Эдвин злился на это, пил до бесчувствия, а, когда он засыпал, Валентин оттаскивал его на диван в кабинете, снимал сапоги, расстегивал тесный ворот рубашки.
Пока Эппс надирался и буянил вечерами в пределах своей потерявшей былой вид гостиной, Булгаков читал ему что-то из старых газет или немногочисленных книг. Иногда русский приносил книгу с собой, и тогда Эппс хотя бы пытался вникнуть в то, что ему переводили, но почти всегда без особого успеха.
Булгакову стоило и впрямь стать проповедником с этой его вкрадчивостью. Читал бы с кафедры о рае и аде да заставлял бы прихожанок обливаться слезами на исповеди. Нынешний пастор, по мнению Эппса, никуда не годился, только и делал что пытался что-то урвать «в пользу церкви». Еще ребёнком Эдвин невзлюбил божьих слуг – тогда в их приходе только осваивался молодой священник, приехавший с Севера. Службы у него проходили веселее, чем у предшественника, и потому он имел больший успех среди местных дам. Мать Эдвина была в их числе.
Но вот в церковь к Валентину Эппс ходил бы с удовольствием, он даже не так часто прикладывался к стакану, когда Булгаков только начинал читать.
Однажды вечером Валентин читал о чем-то из русской книжки, а Эдвин пил реже и меньше, чем обычно и потому вместо того, чтобы побушевать и уснуть, он отправился в барак и пригнал своих нигеров в гостиную, как случалось раньше, еще при Мэри.
- Танцуйте! Танцуйте, чтоб вас черт подрал! – велел он, заранее начиная, хлопать в ладоши.
Когда негры в одинаковых бесформенных нижних рубашках разбились на пары и под заунывные звуки свирели еще более уныло начали раскачиваться и приседать, Эппс оглянулся на Булгакова. Тот смотрел на пляски так, будто перед ним явились призраки. Мэри тоже не особенно любила ночное веселье, но, как и положено жене, не мешала удовольствиям супруга.
- Не нравится? Вот кислые рожи! Улыбайтесь! Веселее! Веселее, я сказал!
Эппс захлопал быстрее, музыка зазвучала живее.
- Эдвин, пожалуйста, - так тихо, что его было почти не слышно попросил Валентин. – Они же едва не падают от усталости.
Эппс запнулся и перестал отбивать ритм, но наученный хозяйской палкой свирельщик продолжал играть.
- Жалеете их? Может вы аболиционист? А Булгаков? Я пригрел гадюку на своей земле? Отвечайте! – последнее слово он выкрикнул так, что музыка оборвалась, и танцевавшие негры замерли, глядя в пол.
- Я не аболиционист, мистер Эппс, я приехал из страны, где до недавнего времени белые люди на законном основании владели белыми рабами.
- Вот это новость! И вы до сих пор молчали об этом? – то, что Булгаков, оказывается, был кем-то вроде него подняло Эппсу настроение куда лучше, чем пляски. Он деловито взялся за свой ремень и, пошатнувшись, подошел ближе к гостю. – Значит белые рабы?
- У нас это называлось крепостное право.
- И сколько же у вас было рабов?
- Это позорное пятно на истории моей страны. Я и мои братья не гордимся этим.
- Вам нечем гордится, судя потому, что вы их всех распустили, - пробурчал Эдвин, которого мягкий упрек русского задел неожиданно сильнее, чем все обвинения аболиционистов до того. – Хотите, чтобы они отправились спать? Хотите, Булгаков?
- Да, хочу, - с досадным для Эппса сочувствием подтвердил Булгаков.
- Тогда танцуйте вместо них! – Танцуйте, или они будут плясать пока не собьют ноги в кровь!
Булгаков поколебался, но всего несколько мгновений, а затем с поклоном предложил руку толстой Бетси.
Танцевал он довольно ловко, для своей обычной грации неуклюжего деловитого зверька, но Эппса зачаровал не сам танец.
Уже отзвучала, музыка, и стих топор ног, уже негры спали в своем бараке, а Булгаков среди своих соотечественников, Эдвин же все сидел в том же кресле, из которого наблюдал за падением своего гостя, и сжимал в кулаке пустую фляжку.
Следующие несколько вечеров он был очень приветлив с Булгаковым и расспрашивал того о крепостном праве, не позволяя уйти от неприятной темы. У Эдвина бывали белые рабы, и он всегда относился к ним снисходительнее, чем к черным, хотя они часто того не стоили.
Спустя несколько дней Эппс снова принудил Булгакова участвовать в ночных развлечениях и так распалился от этого, что долго не мог заснуть. Примерно тогда же Эдвин неожиданно для себя обнаружил, что ему требуется женщина.
Тяжкая обязанность с неохотно уступающей Мэри и безучастность Пэтси в свое время отбили всю охоту, доставляя только разочарование, которое топилось в выпивке. И вот теперь он вдруг начал замечать, как выросла за последний год малышка Топси. Когда-то давно, желая показать Пэтси, что запросто найдет другую любимицу, он обратил внимание на Топси, тогда еще совсем девочку. Кто-то из взрослых научил маленькую паршивку, и за пригоршню сладостей она, хихикая, задирала свою юбчонку, показывая хозяину еще безволосый перед и зад. А потом поедала заработанное лакомство, сидя на коленях Эппса.
Теперь Топси больше не хихикала, не выпрашивала сладости, теперь у нее, наверное, и волосы росли, обозначая зрелость и готовность к деторождению. Эдвин решил, что пришло время это проверить.
Негритянка вся задрожала, когда он только слегка приобнял ее за плечи, нарочно встретив во дворе, где она развешивала выстиранное белье. Она уже не заплетала волосы по-девчоночьи в две косички и наверняка крутила с кем-то из соседских нигеров амуры.
Эппс пытался быть с ней ласковым, предлагал сладости, даже одно из платьев Мэри, но девчонка только сжималась в комок и твердила свое «не надо, хозяин».
Некоторое время ему хватало одного ощущения жаркого, бьющегося тела в объятиях, дальше не заходило. Но однажды, вернувшись от русских, он утащил Топси в амбар, пока остальные ужинали.
В тот день Эдвин решил прогуляться до своих поселенцев, посмотреть, как они устроились, как работают. Он удачно застал у барака Валентина, только что пришедшего с поля, чтобы освежиться. Эппс так и не спросил то, что собирался, вместо этого он вдруг начал разоряться о погоде, обычной для этого времени года, и говорил, не переставая, пока Булгаков долго, с удовольствием умывался из кадки, обтирал мокрой тряпкой голую, безволосую грудь.
Не было причины, по которой плантатора мог бы взволновать вид полуголого мужчины – уж он-то повидал предостаточно нагих тел, хоть и черных. Но Валентин снова ушел в поле, а Эппс, возвращаясь к себе, оказался так рассеян, что свернул с тропы и несколько часов плутал по знакомому с детства пролеску и вышел только к ужину все с тем же неясным вдруг охватившим его волнением.
Топси сразу догадалась, что в этот раз простым ощупыванием не отделается - она забилась отчаяннее и даже заплакала. Если бы Пэтси хоть раз заплакала в его руках, Эдвин, наверное, отпустил бы ее, но теперь с ним была не Пэтси.
Он уложил не посмевшую оттолкнуть его негритянку на тюки и задрал юбку, раздражаясь от ее непрекращающегося нытья, с десяток раз толкнулся в тесное, влажное женское лоно и закончил, ослабев и задрожав от минутного облегчения.
Безразличие, равнодушие и теперь вот жалкий лепет – если бы не сводящая с ума потребность, Эппс не прикоснулся бы ни к жене, ни к рабыням. Нелепая, отвратительная животная возня, к чему она, ведь ни одна из его женщин так и не понесла. Соседи давно сплетничали о том, что у Эппсов (благодарение Богу) слабое семя, и Эдвин в первый год брака, как мог часто ходил в спальню к жене, надеясь зачать, чем только больше внушил к себе отвращение.
На других плантациях нередко можно было встретить детей-мулатов, прижитых рабынями от хозяев, Эппс никогда не признался бы в этом, но он завидовал даже такому пусть и внебрачному потомству. В свете этого было жаль, что беленькие дети русских робели перед ним и только теснее жались к улыбавшемуся им Валентину. Булгакова любили и соотечественники, и Эппсовы ниггеры, и даже другие плантаторы понемногу сменили гнев на милость. Он со всеми был вежлив и одинаково приветлив, что часто бесило Эдвина, желавшего, чтобы внимание русского доставалось ему одному. Эппс раз-другой заговаривал с Валентином о семье, продолжении рода, но Булгаков ко всему этому как будто бы не стремился и даже не волочился ни за кем из своих. Если бы он был пастором или монахом, то подобное бесстрастие оказалось бы весьма похвально, теперь же оно только мешало пусть и не самому Валентину.
Однажды Эдвину ни с того ни сего пришло в голову, что он мог бы усыновить русского ребёнка, чтобы было кому оставить плантацию и небольшие сбережения. Маленьких американских оборванцев хватало в городе, и немало бедных семей, готовы были уступить одного из своих детей, но Эппс не хотел брать кого попало. Вот если бы у Булгакова был сын, такой же миловидный и ласковый, как отец, он бы вполне подошел. Эдвин даже сказал об этом самому Булгакову, но Валентин только удивился его щедрости, а искать себе женщину и не подумал.
Топси быстро освоилась со своими новыми обязанностями и капризничала только для вида, она без стеснения таскала сахар и лакомства, задирала нос перед другими неграми и жаловалась, что ее тяготит работа по дому, замолкая только после угроз отправить ее в поле. Хотя она по праву считалась местной красоткой, и ее не раз предлагали продать в городской бордель, но ни ее наряды, ни танцы похоть хозяина почему-то не возбуждали. Хозяин Эппс с большим удовольствием слушал своего русского гостя, чем смотрел на молодую любовницу. И она заговорила с гостем, думая, что хозяин приревнует, но Эппс вместо этого предложил ее Булгакову на ночь. Топси потом несколько раз бегала смотреть на русских женщин, но так и не смогла понять, почему Булгаков не согласился.
Хозяин тоже зачастил к русским, и негры даже стали поговаривать, что он ищет замену хозяйке Мэри. Но Топси, следившая за ним из-за кустов, была спокойна - хозяин ходил не к женщине.
Эппс неожиданно для всех, кто знал его много лет, стал гораздо меньше пить и даже забывал носить с собой флягу, с которой раньше не расставался. Трезвый он был злее и тяжелее на руку, чем пьяный, но так ему хотя бы не чудились заговоры повсюду, и он больше не стрелял по рабам прямо с крыльца. Теперь хозяин каждый день менял исподнее и рубашки и снова начал читать своим неграм Библию по воскресениям.
А будними вечерами Священное писание читали и самому Эппсу. Валентин оказался не настолько набожен, как можно было ожидать от человека его склада, что не мешало ему знать Библию не хуже пастора. Библия Эдвина открывалась в нескольких, необходимых для вразумления рабов местах, остальное читалось редко или уже забылось со времен детских занятий катехизисом. Поэтому в дни, когда Булгаков размеренно и веско зачитывал казавшееся новым Слово Божие, Эдвин по-особенному чувствовал себя христианином, едва ли не одним из апостолов. В эти дни он, меньше чертыхался, рассказывал нигерам небольшие притчи и даже отчитывал Топси за развязное поведение. Длилось это день-два - дольше религиозный накал Эппс не выдерживал.
В промежутках между христианским прощением и алкогольным безразличием он со всем усердием учил зарвавшихся бездельников плетью. Очередь кнута вновь настала, когда к Топси начал похаживать нигер лавочника. Вот тогда на крики неверной любовницы даже прибежал Булгаков.
Не считая этого происшествия, на плантации Эппса в кои-то веки было все как у соседей.
У русских подходило время сбора первого урожая – эти дикари выращивали огромное количество батата и кукурузы – южане их не сажали, довольствуясь тем, что вырастало само. Для маленькой общины это была первая победа, первый успех на чужой земле, и Валентин ходил особенно радостным и улыбчивым. Эта радость отражалась в каждом, кого бы Булгаков ни встречал, и однажды Эппс захотел ее всю себе.
Будь он чаще пьяным и беспамятным, Эдвину бы ничто такое и в голову бы не пришло. Сначала он сам посмеялся над этой мыслью, а в следующий раз уже усмехнулся без всякого веселья. Замечал или нет Булгаков, что его все чаще провожает тяжёлый хозяйский взгляд – неизвестно. А затем однажды после ежевечернего чтения, чересчур трезвый Эппс потребовал остаток арендной платы.
Когда русские обосновались на его земле, Эдвин и Валентин заключили договор с тем условием, что большую часть положенной аренды можно будет внести после сбора урожая и продажи выращенного скота. По причине того, что Эппс рассорился со всеми юристами в городе, пока судился за право вернуть себе оказавшегося свободным нигера Платта, а русские находились в отчаянном положении, договор был заключен только на словах.
Теперь, когда Эппс вдруг «запамятовал» условия соглашения, Булгакову нечем было крыть. Эдвин отпустил его помучиться и подсчитать убытки, в случае, если русским придется бросить все и снова уйти скитаться, а на следующий вечер предложил новую сделку.
Валентин вскочил с места, кровь бросилась ему в лицо, он едва удержал первые отчаянные слова, когда Эппс озвучил свои условия. Его предложение было таково: русские оставались на обжитом уже месте и даже не выплачивали остаток аренды, а взамен в руку Эдвина Эппса ложилась всего одна купчая, всего на одного человека.
Этот договор Эппс был даже согласен скрепить у нотариуса.
После того, как Валентин ушел к своим, впервые за все время знакомства не попрощавшись, Эдвин даже пить не мог – так его волновало, не осталось ли какой лазейки в капкане, не окажется ли гордость Булгакову дороже благополучия соотечественников? Ведь если так, Эппс рисковал потерять даже те немногие права на русского, которые привык считать своими, а эта мысль сводила его с ума.
Тем вечером у едва пригубившего домашнюю настойку Эдвина голова кружилась сильнее, чем когда-либо у пьяного. Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.
Валентин пришел в назначенный час и не унизился до просьб и мольбы, очевидно понимая, что Эппс и так слишком много слышал их в своей жизни. Когда он бледный и напряженный поставил свою подпись в месте, указанном нотариусом, а затем отошел от стола с видом человека, которого внезапно подло обманули, то Эдвину даже стало досадно, что Валентин не попытался разжалобить его. Но эта досада, как и червоточина обмана не портили вкус райского яблока, которым ему, Эдвину Эппсу, посчастливилось овладеть.
Его белые рабы никогда не жили в бараке вместе с черными, и уж тем более он не поселил бы туда Валентина. Чердак в хлеву – обычное место для особенных невольников с некоторых пор принадлежал Топси и тоже не годился, а предоставить Булгакову гостевую спальню – пыльную, душную комнату теперь было нельзя по статусу. Эдвин выделил ему подобие чулана с единственным маленьким окошком неподалеку от своей спальни, чтобы Валентин всегда мог прийти по первому зову.
До второго года женитьбы у Эппса имелся личный камердинер – расторопный, знакомый с основами этикета нигер – это была не столько дань местному понятию о шике, сколько материнское внушение. По мнению миссис Эппс это должно было придать Эдвину светский лоск настоящего джентльмена. Нигер со старозаветным именем Ахав был старше своего хозяина на двадцать лет, он всю жизнь служил камердинером и ни дня не гнул спину в поле, чем чрезвычайно по-негритянски глупо гордился. В один прекрасный день Эдвин сам запорол старого бездельника до полусмерти – привыкший к господскому дому и легкой работе Ахав наотрез отказался собирать хлопок.
Валентин же наоборот ожидал и даже как будто надеялся на тяжелый физический труд. Но первым приказом хозяина было подать чай. Эдвину хотелось испытать преданность того, кто пожертвовал своей свободой ради других, поэтому он приказал исполнить традиционно женскую обязанность в доме. Однако то ли Валентин умел хорошо скрывать свои чувства, то ли у русских это не считалось позором, но свою чашку крепкого чая господин получил быстро и без единого недовольного взгляда. Вообще-то Эппс чай не пил, предпочитая кофе, но теперь, насмотревшись на то, как чужие руки готовят для него напиток, все же чашку взял.
- Сядь, и себе налей, - привыкая обращаться к Булгакову как к слуге, сказал он и заодно дал понять, что не намерен баловать Валентина. Подачки хозяина надо заслужить.
Булгаков с некоторой рассеянностью выпил чай, не притронувшись ни к сахару, ни к печенью, хотя прежде с удовольствием употреблял и, то и другое.
Затем он приготовил для Эппса обед, помыл пол в кабинете, а закончив с уборкой сел штопать хозяйское белье. В первый же день Валентин отличился исполнительностью, до которой было далеко всем известным Эдвину нигерам, но господина это отчего-то не особенно радовало. Пьяный, с фонарем в одной руке и с бутылкой в другой Эдвин ввалился в комнату своего нового слуги и заставил его выпить виски прямо из горлышка. Но Булгаков не опьянел настолько, чтобы веселиться вместе с хозяином, чтобы снова рассказывать малопонятные истории и взволнованно чихать. Разочарованный Эппс уснул там же в комнатушке Валентина, испачкав навозом, насыпавшимся с сапогов, покрывало на постели.
Спустя несколько дней Эдвин без причины разозлился на по-прежнему безукоризненно исполняющего приказы Валентина. В гневе он замахнулся на слугу, но тот не сдвинулся с места, не попытался уклониться, как всегда поступали нигеры, только смотрел на взбесившегося Эппса. А когда Эппс, не привыкший к сдержанности, ударил его кулаком в лицо, Валентин даже не вскрикнул, распрямившись, он неверяще прикоснулся к своему носу и задрожавшими пальцами размазал кровь.
В тот вечер и в течение всего следующего дня Эдвин не мог поднять глаз на Булгакова, а когда попытался заснуть, то все вспоминал потеки крови на загорелом веснушчатом лице. Впервые, сколько он себя помнил, Эппс стыдился того, что поднял руку на человека, впервые подумал, что у него не было права на это. Даже несмотря на то, что такое право у него было.
В контракте оговаривалось, что Валентин может навещать соотечественников не реже чем раз в неделю. Подошло время, и он отпросился у Эппса, но когда разрешение уже было дано, в хозяйскую голову полезли мысли о том, что Булгаков может не захотеть возвращаться. И Эдвин откладывал обещанный выходной несколько раз, а потом послал одного из своих нигеров для сопровождения.
Булгаков вернулся точно в назначенное время и принес с собой ту особенную грустную светлую улыбку, по которой Эппс так скучал. Эта улыбка одними глазами оставалась на протяжении всего вечера – Валентин читал вслух Библию и при этом излучал такое внутреннее свечение, что показался Эппсу священнее книги.
Вскоре Эдвин разобрался, как это работает, оказалось все просто – небольшие уступки, а взамен мягкий доверчивый взгляд или тихая улыбка, к которой так хотелось прикоснуться. Как можно желать погладить кого-то по бороде, тронуть пальцем губы? Как можно видеть сны об этом? Эппс каждый раз просыпался, чего-то отчаянно стыдясь, но не мог вспомнить чего именно.
Наверное, в день, когда Булгаков перестал упрямиться и сам без приказа взял с подноса печенье, солнце светило особенно ярко, потому что Эппс то и дело возвращался взглядом к бликам в рыжих волосках на щеках и подбородке своего белого невольника. Валентин съел печенье, а затем привычным жестом, пригодным даже для королевского приема, стряхнул пальцем крошки, оставшиеся на усах. С того или благословенного или проклятого дня сны Эдвина то и дело посещал солнечный свет.
Как тот, кто родился и рос хозяином, Эппс знал, что излишняя мягкость в обращении портит слуг. Нигеры быстро привыкали к своему особому положению и начинали позволять себе чересчур много. Это касалось даже Пэтси. Ей одной Эппс позволил бы это. Возможно позволил бы. Раздумывая теперь о том, поселил ли бы он Пэтси в своем доме, отдал ли бы ей место по праву принадлежавшее только Мэри, Эдвин понял, что боль от потери их обеих, столько времени выгрызавшая ему нутро, ушла.
- Валентин, подай чай! И печенье не забудь!
Он мог бы не напоминать – Булгаков никогда не забывал то, что однажды было сказано хозяином. Идеальный камердинер. Каждое утро, даже если он вставал на рассвете, Эппс находил свою одежду чистой, заштопанной и аккуратно сложенной, это напоминало ему о том, как в первые два года брака Мэри сама заботилась, чтобы он был опрятно одет.
Валентину не раз приходилось буквально на себе тащить упившегося хозяина в спальню. Если в такие моменты у Эппса еще сохранялся проблеск сознания, он вспоминал, что жена не сочувствовала ему, перебравшему с выпивкой – она отворачивалась, зло отталкивала его, лезущего с пьяными нежностями. Ведь когда стало ясно, что вряд ли у них родятся дети, Эдвину было особенно трудно исполнять супружеский долг, вот он и подбадривал себя вином. Так же поступали его отец и дед.
Однажды он оказался недостаточно пьян и расслышал, как Булгаков что-то тихо, ласково бормочет по-русски, неся его в спальню, раздевая там. На следующий день он безропотно выпил приготовленный Валентином соленый напиток и вел себя тихо, как надеющийся на родительскую лояльность ребенок.
Конечно же, вскоре он снова взялся за бутылку, но теперь, хоть притворство было и не в его характере, нарочно выпил меньше того, что употреблял обычно. Эппс осел в своем кресле и прикинулся засыпающим, зная, что Валентин осторожно заберет стакан из его руки, поможет подняться и подставит плечо, позволяя навалиться на себя всем весом. У Эппса голова закружилась сильнее, чем от виски, дыхание начало сбиваться, а сердце заколотилось как сумасшедшее, когда Валентин обнял его спину, поддерживая. Он не мог вспомнить, зачем начал эту шутку, с пьяной безнаказанностью опираясь на своего камердинера и чувствуя, как Булгаковская бородка покалывает и щекочет его лоб.
Шутка за один раз превратилась в одержимость.
Задыхаясь и безумствуя, но не переставая притворяться пьяным, однажды он повалил Валентина на постель рядом с собой и только тогда понял, какого рода желания не дают ему покоя.
Эдвин ведь вырос в деревне, он видел, как нигеры, особенно молодые и дурные, сношают и женщин, и скотину с одинаковым удовольствием. Однажды в поле он застал двух парней наедине в высокой траве, но те просто лежали рядом и бездельничали, так что Эппс наказал их только за лень. Содомия процветала в городах, он знал об этом еще от матери и окончательно убедился, когда останавливался в Орлеанском отеле – там наравне с женщинами предлагали мальчиков. И даже белых. Эдвин за такое предложение выкинул торговца проститутками из своего номера, но потом уступил и пригласил к себе говорливую бойкую ирландку.
Из Библии Эдвин знал, что содомский грех – мерзость, что это грязь и занимаются этим только совершенно падшие люди. Этого знания было достаточно всю его жизнь, чтобы не проявлять большего любопытства к тому, как это возможно у двух мужчин. И вот теперь Эппс нарочно заставлял Валентина читать притчу о Лоте и следил за выражением его лица. Булгаков читал ровно, как и всегда, но кажется, на требовании горожан «выведи их, мы познаем их» его пальцы, удерживающие край страницы слегка дрожали.
Эппс не привык сдерживать свои желания и потребности, они были скромны, по сравнению с тем, что творилось в том же Орлеане, но удовлетворялись всегда без остатка. Однако теперь это была не бочка ячменного виски, не картина в гостиную «чтобы красивее, чем у полковника», не породистый рысак и не смазливая негритянка.
Как бы ни терзало Эппса неудовлетворенное желание, но пасторские замашки и облик истинного джентльмена не давали ему потребовать от Валентина полной покорности. Хватало одной мысли о Булгакове, который бы сам захотел быть с ним, о ласковом и послушном Вале с мягкой бородкой и теплыми осторожными руками, чтобы лишить Эппса сил на принуждение. А кроме того не приходилось сомневаться, что Булгаков окажет сопротивление, не сдастся легко.
И вот хозяин плантации как мальчишка прятался и подглядывал, за тем как Булгаков моется в кадке на заднем дворе. А вечером притворялся неспособным дойти до кровати, чтобы снова попытаться опрокинуть Валентина на постель, чтобы хоть раз случайно прижаться восставшей плотью, чтобы вспомнить и заново почувствовать каково это – быть с кем-то.
Он все неохотнее отпускал Булгакова от себя, будь то встреча с соотечественниками или поход в лавку. Он подарил русскому пару своих рубашек из тонкого полотна взамен изношенных и часто пил чай, потому что его любил Валентин.
Но, как и в случае с Пэтси, хозяйская благосклонность оказалась нелегкой ношей для любимца. Булгаков ни часа не сидел на месте – один приказ следовал за другим, хозяин часто придирался и всячески показывал дурной характер, разве что руку больше не поднимал. С щепетильностью Валентина здесь, конечно же, тоже не считались, ему приходилось зачитывать результаты сбора хлопка, и он не мог отделаться от мысли, что сам посылает этих несчастных к столбу. К его огромному облегчению, Эппс хотя бы не требовал, чтобы он участвовал в порке, поэтому Булгаков уходил за амбар, вздрагивал от каждого свиста хлыста, от каждого крика и молился давно забытыми им, толстовцем, словами.
Разумеется, братья не могли оставить его в этом рабском положении – как только у их маленькой общины появились деньги, Георгий Островский, занявший место Валентина, попытался выкупить его. Эппс отказал с насмешкой и повелел Булгакову подать для гостя угощение. Пару дней после этого Валентин ничем не мог угодить хозяину, который то требовал виски и танцев, то буйствовал пьяный и ломал мебель. Но как бы ни бесился Эппс, на самого Валентина он разве что кричал.
А потом к Булгакову ночью прибежал Ванечка – старший из детей, ему было уже четырнадцать, потому его и отпустили одного на плантацию. Ваню чуть не разорвали, спущенные на ночь с цепей собаки, хорошо, что Валентин еще не ложился и вовремя услышал его крики.
Обрывками фраз перепуганный Ваня смог рассказать, что Лидия прямо сейчас рожает, и что-то пошло не так – она мучилась уже очень долго. А в их общине врачебное дело знал только Булгаков, научившийся кое-чему у отца.
Он очень волновался за Лидию, да и все равно вряд ли смог бы разбудить господина Эппса, чтобы получить разрешение уйти. О хозяйском гневе Валентин вспомнил только утром, после того как со всей осторожностью извлек все-таки из роженицы погибшего ребенка. Он не мог не задержаться и, конечно же, опоздал – проспавшийся хозяин уже обнаружил его отсутствие.
Возможно, Булгаков смог бы вымолить себе прощение, если бы попытался, но он все еще чувствовал в своей ладони остывающее детское тельце и потому едва понимал, что ему грозит, когда Эппс тащил его к столбу. Покорно, почти безразлично Валентин обхватил впитавшее так много человеческой крови дерево, но дрогнул, когда его рубашку – одну из подаренных – разорвали сверху донизу, открывая спину.
Такого предательства от Валентина Эдвин не ожидал – тот бросил его, сбежал посреди ночи неизвестно куда! Когда проснувшийся Эппс раз, затем другой позвал Валентина, а тот не откликнулся, Эдвина охватила паника, перешедшая в скрежещущую зубами ярость. Негры даже если что и видели, не отваживались сказать, так что Эппс почти час метался по плантации как умалишенный. Он и в самом деле чуть не лишился ума.
Он тряс и волок не сопротивляющегося Валентина, рвал на нем одежду, проклинал и почти выл от остатков тоски и не утихших еще боли и страха. Эппс так неистовствовал, что стихли все звуки деревенского двора, даже животные как будто затаились, а негры, как и всегда в таких случаях, замерли, глядя в землю. Никто из них не попытался вступиться за того, кто столько раз вступался за них перед хозяином. И только пара пересмешников в ветвях вяза, растущего неподалеку, заливались, как в любой другой день.
Эппс сделал два шага назад – надо было отойти дальше, но он остановился, глядя на гладкую, в солнечном свете особенно белую, без единого шрама голую спину с россыпью веснушек на плечах и лопатках. Кнутовище жгло ладонь, оно требовало начинать, ждало такого привычного господского взмаха карающей руки. Эдвин отошел еще на пару шагов. Наверное, кожа Валентина пахнет солнцем, молоком и печеньем. Кнут шевельнулся, выписывая ленивую дугу в пыли. Эппс размахнулся закаменевшей от напряжения рукой, и в эту самую секунду Булгаков с легким вздохом устало склонил голову себе на плечо. Так мирно, так спокойно, что хвост кнута вместо белокожей нетронутой спины с оглушительным хлопком взрыл землю рядом с сапогами русского.
Эппс, шатаясь, хотя был трезв, подошел к замершему, наконец-то, испуганному Валентину и в бессильной злобе ткнул кнутовищем в веснушки на правом плече.
Как только хозяин, волоча за собой не получивший эту жертву кнут, ушел в дом, зашуршали юбки, зашлепали босые ноги по сухой и потому звонкой земле. Но Валентин их едва слышал – он все еще не верил, что наказание отменено и продолжал ждать свой удар. Понадобилось несколько минут, чтобы он смог оторваться от столба, о чьей сверхъестественной способности отнимать силы раньше только догадывался.
Булгаков рассеянно подал господину чай, хоть тот и не приказывал, и занялся повседневной работой. Никогда еще легкость, свобода собственной спины не казались ему благом.
Поднос с чаем, как и Валентиновы попытки объясниться Эппс не заметил - весь в раздумьях он в привычном ритме прикладывался к бутылке и в этот день не пошел проверять, как поработали его нигеры. Ему было не до них. К вечеру Эппс был достаточно пьян, чтобы думать о своем богомерзком желании без лишних сомнений, чтобы перестать колебаться. Покорность Булгакова у столба – теперь Эппс хотел увидеть ее в своей постели. Пусть Валя оскорбится и испугается, пусть будет отбиваться, лишь бы затем так же мирно и уютно пожал голыми плечами, лишь бы смотрел на Эппса, когда тот наклонится, чтобы поцеловать его маленький алый рот. С каждым глотком виски в Эдвине крепла уверенность, что Булгаков уступит ему. Не сразу, конечно. Тяжелые, жаркие даже для вечерней духоты мысли не могли подсказать только одного – что же произойдет после того, как Валентин покорится. Все, что приходило Эдвину в голову, это прижаться к белокожему голому Валентинову бедру и тереться об него.
Эппс выпил еще и вспомнил, как покупал в Орлеане продажных женщин, а те пару раз начинали свое дело с того, что ласкали его языком и губами. Воспоминания наслоились на желания, и вот уже он представлял Валентина на коленях перед собой. Возможно, если это поможет сделать Валю благосклоннее, он и сам попробует проделать такое.
Разгоревшись от фантазий, в которых он ласкал Валентина даже больше чем от всего прочего, Эппс решил действовать немедленно. Другой на его месте после такого количества выпитого не смог бы подняться из кресла, но отец приучил Эдвина гордиться своими ирландскими корнями и устойчивостью к алкоголю. Эппс, всего несколько раз споткнувшись, добрался до комнаты Валентина.
Тот еще не спал – читал в кровати и как-то странно, с особенной грустью посмотрел на возникшего в дверях хозяина.
Эппс собирался зажать Валю в постели и, удерживая первое время, приучить к ласкам. Он собирался показать свою страсть и не верил, что Булгаков не откликнется – ведь не зря же тот всегда был так мил, так по-особенному приятен.
Но Валентин успел подняться, он был быстрее путающегося в собственных ногах хозяина, однако комната не могла похвастаться просторностью, поэтому Эппс все же поймал его за край ночной сорочки и сразу потянул к себе в объятия. Булгаков попытался вразумить, поговорить, боролся, но тем только больше распалял чужое желание – Эдвин, задыхаясь от волнения и страсти, ощупывал его спину и теснил к кровати. Когда хозяин вдруг прижался к животу Булгакова отвердевшей своей плотью и застонал при этом низко и глухо, Валентин со всей силой оттолкнул его от себя. Эппс, разумеется, не удержался на ногах и как подрубленный повалился на пол, ударившись о прикроватную тумбочку. Он не сразу поднялся, постоял некоторое время на четвереньках спутанно не то ругаясь, не то моля. А затем неожиданно быстро для своего состояния распрямился и бросился на Валентина.
Булгакову некуда было отступить, поэтому он только успел выставить руки вперед и пропустил удар – почувствовал, как его толкнули в бок. Он должен был в ту же минуту снова оттолкнуть своего похотливого господина, попробовать убежать, хотя бежать ему было некуда, но Валентин вдруг понял, что с его временем что-то произошло, и почему-то у него больше нет ни сил, ни желания спасаться. Еще не понимая зачем, он тронул свой бок, в который пришелся удар, и очень удивился, нащупав там рукоять ножа.
Эппс на глазах протрезвел и успел поддержать за плечи осевшего на пол Булгакова, он пытался зажать ладонью расползающееся по сорочке бурое, липкое пятно, он кричал и звал на помощь, он плакал и умолял. И снова, как и всю его жизнь, этого никто не слышал.
Боли Валентин не почувствовал, только сильную слабость, тепло вытекающей крови и сожаление о чем-то, что он мог бы сделать, но теперь уже не сделает.
Эдвин Эппс ("12 лет рабства")/ Валентин Булгаков ("Последнее воскресение"), рейтинг R
Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.
8 тысяч слов- Господин! Господиииин! – голос мерзкий, с протяжной нигерской плаксивостью. – Проснитесь, господин! Господиииин!
Хочется язык вырвать этой собаке, чтобы никогда больше…
- Господиииин! – скулеж звучал сначала под окном сквозь закрытые ставни, затем один нигер осмелел и прокрался в дом аж до самых дверей кабинета, где спал Эппс.
- Господиииин! К вам пришли, господииин!
Какое же ангельское терпение надо иметь с этими тварями!
- Господиииин! – нигер плакал, но подходил все ближе и ближе к двери.
Эппс дождался, когда неосторожная скотина окажется рядом с дверным проемом, и поднял пляшущий в руке пистолет, целясь в белую рубаху. Грохнул выстрел, и откосяка отлетела щепка. Нигер взвизгнул по-свиному и убрался, наконец, но его визг еще долго не затихал в голове, тяжелой, больной после вчерашнего и позавчерашнего и… Эппс уже забыл, когда пил что-то кроме виски. Солодовая дрянь! Как же от него трещит голова! И вкус – настоящие помои. Эти нигеры отравить его хотят! Но ничего! Он им покажет! Покажет!
Эппс, едва дыша от боли, сел, сжимая голову руками, обвел медленным мутным взглядом кабинет. Чертовы нигеры! Никто даже не додумался принести хозяину воды! Осколки графина, разбитого еще несколько дней назад, так и лежали в углу рядом со сломанными напольными часами – приданым его дорогой женушки.
Сбежала стерва! Все его бросили! Все! И даже Пэтси.
После того, как тот нигер и его аболиционисткие друзья разорили Эппса, все начали обходить его стороной. Соседи и раньше только здоровались, да по воскресениям приглашали на завтраки после проповеди в церкви. А теперь без Мэри он не ходил в церковь.
Эппс тяжело поднялся, собираясь крикнуть, чтобы сходили за водой, но во рту так пересохло от проклятого пойла, что он сам себя едва услышал. Пошатываясь, добрался до двери, но тут же спохватился – пистолет. Вернулся, забрал, а затем, встав на колени, долго пытался достать кнут из-под стола. Все эти нигеры только спят и видят, как бы напасть со спины.
Он напился несвежей, горькой как его рот воды прямо из стоявшего в кухне ведра. Пил и пил, пока не начало тошнить. В доме было прохладно и тихо – часы Эппс разбил несколько недель назад. А за закрытыми ставнями и дверями воздух уже становился по-полуденному плотным от зноя, запахов скота и травы. Наверное, в поле опять поют свои песни нигеры – их осталось так мало, что Эппс больше не мог платить надсмотрщику. Рабы сами уходили в поле, сами возвращались со своими жалкими тюками. Хозяин не следил за ними и не наказывал как должно. Хозяин вообще очень редко выходил теперь из дома.
Иногда Эппс ощущал прилив сил, но страх, что на него могут напасть аболиционисты или его собственные нигеры, загонял его обратно в берлогу. И днем, и ночью он не расставался с заряженным пистолетом и кнутом, хотя из-за того, что постоянно пил, вряд ли бы смог прицелиться или размахнуться как следует.
Вместо еды – засохшие лепешки и подгнивший батат. Вместо костюма – вонючая от алкогольного пота нижняя сорочка и такие же портки. В доме слышно только потрескивание нагревающихся деревянных досок, но и от этого звука леденеет в затылке от страха. А снаружи ненавистная жизнь, жара и рабы с их вечным нытьем.
Днем-то они еще смирные. При свете не нападут. А Эппсу вдруг стало так холодно одному. И он с опаской отворил дверь дома, в котором родился, прожил всю жизнь, но так и не научился чувствовать себя в безопасности.
Дверь, как и все в жизни Эппса, скрипела и заметно покосилась с того времени, как хозяйка Мэри все же вернулась к своим родителям, сбежав от никогда нелюбимого супруга. Эппс тоже не испытывал к ней особенной привязанности даже во времена приличного по местным меркам ухаживания, но он привык верить, что жена – это навсегда, неважно какова она. Жить со своей женой - это такая же обязанность мужчины, как управление плантацией, скотом и нигерами. Так было у его родителей и их родителей. Его мать тоже была не сахар, сколько раз Эдвин просыпался от ее криков, доносившихся из родительской спальни, сколько раз она била сына по щекам только за то, что он слишком похож на отца. А на кого же еще ему быть похожим? Эппс так и не понял, что именно не нравилось в нем матери, и винил во всем ее вздорный характер.
Ребенком он однажды видел, как пьяный отец тащил ее, одетую в одну только нижнюю сорочку, за волосы к мосткам, чтобы утопить. Эдвин тогда всю ночь проплакал в своей комнате от страха, и черная нянька никак не могла его успокоить. На следующее утро мать отругала сына за то, что он опоздал к завтраку. А няньку высекли за его покрасневшие глаза.
Каждое утро мать выглядела и вела себя, как полагалось истинной леди, что бы ни происходило в другое время суток.
Как бы мало ни значила Мэри для него, жена – это собственность, она не могла, не должна была уйти. Лучше бы умерла. Но убить ее Эппс не посмел - даже испуганная, в разорванном платье Мэри гордо кривила губы и оскорбляла его.
Снаружи было душно, но при этом вольно и спокойно. Эдвин сперва посмотрел, не прячется ли кто-то за углом, а потом только вдаль, на поля и деревья. И вот тогда заметил скромно молчавшего просителя - перед крыльцом стоял молодой мужчина в городском костюме. Когда на него пал взгляд хозяина, гость снял шляпу и учтиво поклонился. Торговец или чей-то поверенный? Ни с теми, ни с другими Эппс не церемонился.
А незнакомец повертел в руках шляпу и, не дождавшись приветствия, степенно поздоровался первым, представился непроизносимым именем, которое Эппс, даже не мучай его похмелье, не запомнил бы. Еще одна причина, чтобы прогнать без лишних слов.
Плантатор начал собираться с силами, чтобы пугнуть неизвестного кнутом, но так и забыл свое намерение, когда незваный гость вперевалочку подошел к нему ближе, как-то очень доверчиво заглянул в глаза и вдруг звонко чихнул.
- Простите, это от волнения.
Обычно слово «простите» только больше разъяряло Эдвина– негры, если не молчали, то только и делали, что просили прощения, но сейчас перед нимбыл джентльмен, на которого еще и не хватало сил злиться. В конце концов, этот господин пришел к Эппсу по делу, и хозяину так же стоило проявить приличествующие манеры. Как равному с равным.
- Проходите, - бросил он незнакомцу, даже не пытаясь воспроизвести ту часть имени, которую вроде бы запомнил.
Так положено по законам гостеприимства, да и не говорить же во дворе, стоя на виду у рабов.
- Благодарю вас.
После адвоката и судебного пристава, посещавших дом Эппса в связи с делом того проклятого ниггера, здесь еще не было ни одного белого.
Незнакомец сел на уцелевший из обстановки столовой дубовый стул, шляпу положил рядом.
Приличия требовали подать угощение, но об этом всегда распоряжалась Мэри. Это ее обязанность.
- Бетси, неси кофе! – Эдвин приотворил ставню и крикнул в окно.
Взгляд гостя ни в коей мере не осуждал ни беспорядок, ни внешний вид хозяина, что же такое он собирается просить?
Незнакомец, снова повторивший свое имя, назвался мистером Булгаковым, и Эппс неожиданно запомнил.
Оказалось, существует некая община не то политических не то религиозных отщепенцев, прибывших из России. Где это и за каким дьяволом Булгаков привез их сюда, плантатор так и не понял. Суть же рассказа о злоключениях свободных людей сводилась к просьбе сдать этим людям клочок земли, чтобы они могли сами себя прокормить. Этого Эппс тоже не мог понять: они что, собрались работать как черные, как белая голытьба?
Разумеется, не стоило пускать на свою землю пришлых невесть откуда еретиков. Ни к чему это.
А когда Булгаков завершил свою речь тихим признанием, что соседи Эппса уже отказали русским в аренде, Эдвин только убедился в том, что именно так и следует поступить.
Суетливая, большерукая Бетси принесла кофе и чуть не разбила чудом уцелевшие чашки из свадебного сервиза, когда ставила поднос на стол. А разливать, кто будет? Впрочем, неважно.
- Вы ожидаете, что я… - из-за того, что перед ним находился джентльмен, какого редко встретишь в их краях, Эппс не мог просто выгнать просителя кнутом. Хотя на своей земле он мог все, но под ждущим, почти молящим взглядом голубых глаз, Эдвину захотелось показать себя не хуже воспитанным человеком.
- Я понимаю. Принять тех, кого отвергли ваши соседи – это еще и акт неуважения к тем, кто проживает рядом. Поверьте, я не стал бы обращаться к вам со столь неудобной просьбой, если бы мы не находились в отчаянном положении… - Булгаков еще что-то говорил, с тоской и отеческой заботой глядя мимо хозяина, когда до Эппса дошло – он может отомстить! Всем им! Всем тем фальшивым друзьям из соседних усадеб, которые ни слова не сказали, когда у Эдвина отбирали его собственность аболиционисткие свиньи.
- Я сдам вам в аренду десять акров земли, а так же скот и упряжь.
Булгаков, поднимавшийся уже, чтобы уйти, сел обратно, неверяще, посмотрел на плантатора и снова чихнул.
Русских оказалось больше, чем Эппс ожидал, а может ему так показалось, потому что он давно не видел много белых. Да он даже в местной церкви не был несколько месяцев, а в городе вообще уже несколько лет. И вот дюжина взрослых и двое детей собирались поселиться в заброшенном бараке совсем недалеко от его дома. Между собой они говорили по-русски, а еще временами почему-то по-французски – мать как-то пробовала научить Эдвина этому языку, но бросила спустя несколько уроков. Большая часть взрослых мужчин и женщин так же довольно бегло изъяснялись по-английски, хотя мало кто говорил так же хорошо, как Булгаков. Видимо, поэтому, а так же по каким-то другим причинам тот и считался среди них главным.
Эппс думал только позлить соседей, а затем приказать этому сброду убираться. Но когда он ехал в повозке, которой правил улыбавшийся солнцу Булгаков, и слушал, как опрятная светловолосая женщина что-то рассказывает детям, наверное, сказку, Эдвин вдруг понял, как ему не хватало этого – общества себе подобных. Нет, он, конечно же, прогонит их всех со своей земли, но позже. Позже. А пока можно наслаждаться положенными благодетелю вниманием и почтением.
Оглядев мужчин и убедившись, что они не опасны – из оружия у русских были только топоры, плантатор заинтересовался женщинами. Их было пять, причем самая старшая, вероятно, являлась ровесницей Мэри, а младшей едва ли исполнилось восемнадцать. У всех женщин была светлая кожа и тонкие черты, даже у угрюмой дурнушки. Булгаков, кажется, говорил, что они все из благородных семей. Определить на первый взгляд, кто из женщин замужем и кому принадлежат дети Эдвин так и не смог. Особенно ему приглянулась блондинка, на которую и Булгаков смотрел с особенной нежностью.
- Это ваша жена? – небрежно спросил его Эппс.
- А? Нет, что вы. Лидия мне как сестра, - Булгаков отчего-то заволновался, начал теребить свою бороденку.
«Ах, ты греховодник», - с завистью и весельем подумал Эдвин.
- А где же ваша жена? – всем видом показывая, что верит в «братские чувства», спросил он.
- Моя Маша… - все заботы и надежды, с которыми Булгаков только что оглядывал их новый дом, вдруг исчезли из его взгляда, вместо этого там поселилась какая-то светлая грусть, нежная тоска. – Моя дорогая жена скончалась от инфлюэнцы еще в Москве.
Он так просто и сдержанно это сказал, что Эппс понял: нет у него шашней с этой Лидией и ни с кем другим.
Всю обратную дорогу до дома – Булгаков рассеянно спрашивал о различных хозяйственных мелочах, Эппс отвечал как можно грубее и резче, так что вскоре они замолчали.
Возмущение соседей не заставило себя ждать: они все, неважно граничили их земли с Эппсом или нет, написали ему по письму. А полковник Мармадьюк даже явился лично. Достойные ответы на письма Эдвин так и не придумал, а помахивающего хлыстом седоусого мерзавца прогнал и посмеялся вслед.
Эта месть даже подняла плантатору настроение, и на другой день он хотел отправиться посмотреть, как устроились его арендаторы. Но дойдя до пролеска, за которым начинался сданный участок, Эппс повернул назад.
Нельзя забывать, что эти белые тоже ему не друзья.
Вместо того, чтобы идти к русским самому он, как и положено хозяину, послал негритенка с запиской, в которой приглашал Булгакова на ужин. Тот, разумеется, не мог отказаться.
Гость явился точно в назначенное время, и, хотя уже смеркалось, Эдвин заметил, что тот успел загореть, а кроме того в Булгакове чувствовалась та же усталость, что и в вернувшихся с поля нигерах. Выглядела-то она, конечно, по-иному, но в плантаторе сразу пробудилось презрение, которое было принято выказывать белой рвани, и поначалу он был весьма резок. Но гость держался с достоинством и незазорным смирением, словно какой-нибудь пастор, так что Эппс невольно сбавил тон. Говорили они немного, большей частью неловко молчали, и когда Эдвин глубокой ночью попытался вспомнить, о чем шла речь, то не смог.
Неделя аренды превратилась в месяц, и Булгаков приходил по вечерам, когда хозяину бывало особенно скучно. Они оба понимали, что именно эти встречи продляют аренду, однако русский при этом держался с такой непринуждённой искренностью, что даже Эдвин иногда забывал о своем праве требовать и начинал считать, что вечерние беседы обоюдоприятны. Тем тяжелее было оставаться одному, после того как за гостем запиралась дверь.
Как от него и ожидалось, русский оказался внимательным слушателем – то чего так не хватало Эппсу, но Булгаков так же показал себя и интересным рассказчиком. Как Эдвин понял, среди своих Булгаков был кем-то вроде проповедника, а значит говорить умел. Но не за стройность фраз и красивые сравнения Эппс ценил сказки о России, его завораживали тоска и боль, которые временами сопровождали рассказ. Именно поэтому он дергал щекой и чаще прикладывался к стакану, когда гость пытался развлечь его весёлой историей. Зато когда Булгаков, скрывая наворачивающиеся слезы, говорил о потере жены, о лишениях, пережитых их маленькой общиной, и даже о каких-то болезненных для него философских вопросах, Эдвин слушал, затаив дыхание.
Столь популярных на Юге бесед о правомочности рабовладения оба тщательно избегали, предчувствуя, что на этой теме их сколько-нибудь содружественным взглядам и взаимному терпению придёт конец. Эппс позволял себе разве что оскорбительные сравнения условий жизни русских и негров, но на это Булгаков не обижался.
Хотя это и потребовало от него решительности, однажды Эдвин заговорил о себе. Он рассказал о предательстве жены и получил неожиданное облегчение из-за молчаливого сочувствия собеседника. Слушая о злоключениях семейной жизни Эппса, разумеется, в том виде, в котором об этом было прилично рассказать джентльмену, непьющий Булгаков один за другим опрокинул в себя два стакана виски. Эдвин принял это за солидарность, хотя о своей жене русский вспоминал как об ангеле.
Мать, когда она еще пыталась заниматься воспитанием Эдвина, внушала ему приверженность к покаянию, ставя раскаяние превыше любой добродетели. Но ни мать, ни пастор так и не смогли привить Эппсу эту склонность и, как следствие, зависимость от церкви. Только теперь, откровенничая с Булгаковым, Эдвин понял, о каком утешении и освобождении говорили ему в детстве.
После некоторых колебаний он рассказал гостю даже о Пэтси. Конечно же, не все и не от своего имени, но, судя по тому, что русский снова взялся за выпивку, его поняли. Однако в этот раз Эдвину нужна была не солидарность и не сочувствие, он остался раздосадован тем, что Булгаков не проявил более личного участия, большей заинтересованности. Отчего-то плантатору казалось, что незлобивый гость обязан был возненавидеть покойную любовницу.
И все же благодаря этим вечерним разговорам или пьянкам или исповедям Эппсу стало спокойнее, ему уже не требовалось глушить страх виски еще до полудня. Более того Булгаков со своими заботами и хлопотами пробудил уснувшего алкогольным сном хозяина в Эппсе. Стоило плантатору заглянуть в сарай, куда нигеры носили свои жалкие трюки хлопка, как господскому негодованию не стало предела. Отвыкшие от порки без хозяйской руки нигеры почти ничего не собирали. И не было среди них никого, кто хоть отдаленно мог бы сравниться с Пэтси. Да они все вместе собирали меньше, чем она одна!
Эдвин такой лени простить не мог. Забыв сгоряча о своих страхах и даже о постоянной мучительной жажде, он за неимением надсмотрщиков сам выволок главного бездельника во двор к давно не использовавшемуся столбу. Нигер испуганно поскуливал и закрывался от ударов сапогом в живот. Остальные остались стоять в сарае, глядя в пол. Их очередь тоже настанет! Силы Эппса от злости удесятерились, он и впрямь решил, что сможет в одиночку наказать всех чертовых бездельников.
Нигер, трясясь, покорно спустил рубашку, открывая уродливо бугристую из-за рубцов спину, обнял столб и заранее начал тихо подвывать.
А Эппс вдруг покосился куда-то в бок, неосознанно ища взглядом Мэри.
Жена – это часть мужчины, как бы они ни были друг другу отвратительны.
За сбежавшую стерву-жену, за Пэтси, утопившуюся в болоте, за мать, бившую его по щекам, пока слезы не польют ручьём - за всех тех, кто должен был любить его, но только лишь оскорблял и бросал. За давнюю, забытую, но не прощенную обиду мстил Эдвин. Сжимая кнутовище, он едва помнил о хлопке.
Нигер вскрикнул, когда ударом ему рассекло еще живую кожу, оставшуюся меж рубцов. Когда же кнут драл шрамы, нигер только мычал и слепо хватался за отполированный их черными ладонями до идеальной гладкости столб.
Вдруг Эппса толкнули в бок да так сильно, что едва не сбили с ног. В первый момент он испугался до холодного пота и чуть не выронил кнут. Но это был всего лишь Булгаков.
Всегда приятный в общении, спокойный и светлый в тот момент Булгаков стал почти страшен от того, что сам был до ужаса напуган.
- Братец, братец! Живого человека! Ведь ты же не зверь! – по-настоящему плача и жалко держась за рубашку Эдвина, бормотал он срывающимся голосом по-русски. – Братец!
Эппса настолько поразил вид мужских слез и внезапные почти что объятия, что он едва не потерял лицо. Но все же опомнился, подтянул кнут в руку и шагнул прочь от Булгакова к дому, не замечая, как нигер осел на землю, обнимая по-прежнему столб.
Эдвин не считал себя праведникомв библейском смысле, это годится для пастора, а не плантатора. Мужчина которому нечего рассказать на исповеди – не настоящий мужчина, так говорил еще дед Эппс, и Эдвин считал, что тот был прав. Ведь роль хозяина и мужа в том, чтобы блюсти праведность принадлежащих ему домочадцев и рабов, и карать их - главная его обязанность. Эппс никогда не сомневался в этом своем праве, однако слезы Булгакова что-то тронули в нем, и потому должного удовлетворения от справедливого наказания он не получил. Он ушел в дом и пил до самого вечера, как будто готовился к чему-то, но в свой обычный час Булгаков не явился.
Поняв, что гость сам не придёт, едва держащийся на ногах Эдвин ночью послал за ним негритенка.
Это – его право, никто не может отнять его.
Несмотря на поздний час Булгаков ничуть не выглядел сонным, он, в противоположность хозяину, был бледен от волнения, совершенно трезв и как всегда опрятно одет.
Эппс запомнил только то, что Булгаков все-таки пришел, а что творилось той ночью, как он оскорблял ни словом ему не ответившего русского, предпочел забыть.
Но вот слезы и мольбы Булгакова не получалось забыть, сколько бы он теперь ни выпил. Даже в тяжёлом алкогольном сне чудились Эдвину то синева глаз, то алый цвет выговаривающих непонятные слова губ. Как он раньше не замечал, какой бесстыдно яркий у Булгакова рот? Совсем как у виденных Эппсом в городе продажных женщин.
Во время редких посещений русского барака Эдвин слышал, как соотечественники называли Булгакова «Валентин» и однажды «Валя». Таких имен не водилось в их округе, Эппс не знал больше никого, кого бы так звали, и все-таки запомнил это.
Русский продолжил навещать его каждый вечер, но при этом в госте как будто погас некий внутренний огонь – Валентин больше не улыбался смущенно, даже чихать перестал. Его визиты потеряли ту приятную Эппсу кажущуюся добровольность и непринужденность и стали в тягость обоим. Эдвин злился на это, пил до бесчувствия, а, когда он засыпал, Валентин оттаскивал его на диван в кабинете, снимал сапоги, расстегивал тесный ворот рубашки.
Пока Эппс надирался и буянил вечерами в пределах своей потерявшей былой вид гостиной, Булгаков читал ему что-то из старых газет или немногочисленных книг. Иногда русский приносил книгу с собой, и тогда Эппс хотя бы пытался вникнуть в то, что ему переводили, но почти всегда без особого успеха.
Булгакову стоило и впрямь стать проповедником с этой его вкрадчивостью. Читал бы с кафедры о рае и аде да заставлял бы прихожанок обливаться слезами на исповеди. Нынешний пастор, по мнению Эппса, никуда не годился, только и делал что пытался что-то урвать «в пользу церкви». Еще ребёнком Эдвин невзлюбил божьих слуг – тогда в их приходе только осваивался молодой священник, приехавший с Севера. Службы у него проходили веселее, чем у предшественника, и потому он имел больший успех среди местных дам. Мать Эдвина была в их числе.
Но вот в церковь к Валентину Эппс ходил бы с удовольствием, он даже не так часто прикладывался к стакану, когда Булгаков только начинал читать.
Однажды вечером Валентин читал о чем-то из русской книжки, а Эдвин пил реже и меньше, чем обычно и потому вместо того, чтобы побушевать и уснуть, он отправился в барак и пригнал своих нигеров в гостиную, как случалось раньше, еще при Мэри.
- Танцуйте! Танцуйте, чтоб вас черт подрал! – велел он, заранее начиная, хлопать в ладоши.
Когда негры в одинаковых бесформенных нижних рубашках разбились на пары и под заунывные звуки свирели еще более уныло начали раскачиваться и приседать, Эппс оглянулся на Булгакова. Тот смотрел на пляски так, будто перед ним явились призраки. Мэри тоже не особенно любила ночное веселье, но, как и положено жене, не мешала удовольствиям супруга.
- Не нравится? Вот кислые рожи! Улыбайтесь! Веселее! Веселее, я сказал!
Эппс захлопал быстрее, музыка зазвучала живее.
- Эдвин, пожалуйста, - так тихо, что его было почти не слышно попросил Валентин. – Они же едва не падают от усталости.
Эппс запнулся и перестал отбивать ритм, но наученный хозяйской палкой свирельщик продолжал играть.
- Жалеете их? Может вы аболиционист? А Булгаков? Я пригрел гадюку на своей земле? Отвечайте! – последнее слово он выкрикнул так, что музыка оборвалась, и танцевавшие негры замерли, глядя в пол.
- Я не аболиционист, мистер Эппс, я приехал из страны, где до недавнего времени белые люди на законном основании владели белыми рабами.
- Вот это новость! И вы до сих пор молчали об этом? – то, что Булгаков, оказывается, был кем-то вроде него подняло Эппсу настроение куда лучше, чем пляски. Он деловито взялся за свой ремень и, пошатнувшись, подошел ближе к гостю. – Значит белые рабы?
- У нас это называлось крепостное право.
- И сколько же у вас было рабов?
- Это позорное пятно на истории моей страны. Я и мои братья не гордимся этим.
- Вам нечем гордится, судя потому, что вы их всех распустили, - пробурчал Эдвин, которого мягкий упрек русского задел неожиданно сильнее, чем все обвинения аболиционистов до того. – Хотите, чтобы они отправились спать? Хотите, Булгаков?
- Да, хочу, - с досадным для Эппса сочувствием подтвердил Булгаков.
- Тогда танцуйте вместо них! – Танцуйте, или они будут плясать пока не собьют ноги в кровь!
Булгаков поколебался, но всего несколько мгновений, а затем с поклоном предложил руку толстой Бетси.
Танцевал он довольно ловко, для своей обычной грации неуклюжего деловитого зверька, но Эппса зачаровал не сам танец.
Уже отзвучала, музыка, и стих топор ног, уже негры спали в своем бараке, а Булгаков среди своих соотечественников, Эдвин же все сидел в том же кресле, из которого наблюдал за падением своего гостя, и сжимал в кулаке пустую фляжку.
Следующие несколько вечеров он был очень приветлив с Булгаковым и расспрашивал того о крепостном праве, не позволяя уйти от неприятной темы. У Эдвина бывали белые рабы, и он всегда относился к ним снисходительнее, чем к черным, хотя они часто того не стоили.
Спустя несколько дней Эппс снова принудил Булгакова участвовать в ночных развлечениях и так распалился от этого, что долго не мог заснуть. Примерно тогда же Эдвин неожиданно для себя обнаружил, что ему требуется женщина.
Тяжкая обязанность с неохотно уступающей Мэри и безучастность Пэтси в свое время отбили всю охоту, доставляя только разочарование, которое топилось в выпивке. И вот теперь он вдруг начал замечать, как выросла за последний год малышка Топси. Когда-то давно, желая показать Пэтси, что запросто найдет другую любимицу, он обратил внимание на Топси, тогда еще совсем девочку. Кто-то из взрослых научил маленькую паршивку, и за пригоршню сладостей она, хихикая, задирала свою юбчонку, показывая хозяину еще безволосый перед и зад. А потом поедала заработанное лакомство, сидя на коленях Эппса.
Теперь Топси больше не хихикала, не выпрашивала сладости, теперь у нее, наверное, и волосы росли, обозначая зрелость и готовность к деторождению. Эдвин решил, что пришло время это проверить.
Негритянка вся задрожала, когда он только слегка приобнял ее за плечи, нарочно встретив во дворе, где она развешивала выстиранное белье. Она уже не заплетала волосы по-девчоночьи в две косички и наверняка крутила с кем-то из соседских нигеров амуры.
Эппс пытался быть с ней ласковым, предлагал сладости, даже одно из платьев Мэри, но девчонка только сжималась в комок и твердила свое «не надо, хозяин».
Некоторое время ему хватало одного ощущения жаркого, бьющегося тела в объятиях, дальше не заходило. Но однажды, вернувшись от русских, он утащил Топси в амбар, пока остальные ужинали.
В тот день Эдвин решил прогуляться до своих поселенцев, посмотреть, как они устроились, как работают. Он удачно застал у барака Валентина, только что пришедшего с поля, чтобы освежиться. Эппс так и не спросил то, что собирался, вместо этого он вдруг начал разоряться о погоде, обычной для этого времени года, и говорил, не переставая, пока Булгаков долго, с удовольствием умывался из кадки, обтирал мокрой тряпкой голую, безволосую грудь.
Не было причины, по которой плантатора мог бы взволновать вид полуголого мужчины – уж он-то повидал предостаточно нагих тел, хоть и черных. Но Валентин снова ушел в поле, а Эппс, возвращаясь к себе, оказался так рассеян, что свернул с тропы и несколько часов плутал по знакомому с детства пролеску и вышел только к ужину все с тем же неясным вдруг охватившим его волнением.
Топси сразу догадалась, что в этот раз простым ощупыванием не отделается - она забилась отчаяннее и даже заплакала. Если бы Пэтси хоть раз заплакала в его руках, Эдвин, наверное, отпустил бы ее, но теперь с ним была не Пэтси.
Он уложил не посмевшую оттолкнуть его негритянку на тюки и задрал юбку, раздражаясь от ее непрекращающегося нытья, с десяток раз толкнулся в тесное, влажное женское лоно и закончил, ослабев и задрожав от минутного облегчения.
Безразличие, равнодушие и теперь вот жалкий лепет – если бы не сводящая с ума потребность, Эппс не прикоснулся бы ни к жене, ни к рабыням. Нелепая, отвратительная животная возня, к чему она, ведь ни одна из его женщин так и не понесла. Соседи давно сплетничали о том, что у Эппсов (благодарение Богу) слабое семя, и Эдвин в первый год брака, как мог часто ходил в спальню к жене, надеясь зачать, чем только больше внушил к себе отвращение.
На других плантациях нередко можно было встретить детей-мулатов, прижитых рабынями от хозяев, Эппс никогда не признался бы в этом, но он завидовал даже такому пусть и внебрачному потомству. В свете этого было жаль, что беленькие дети русских робели перед ним и только теснее жались к улыбавшемуся им Валентину. Булгакова любили и соотечественники, и Эппсовы ниггеры, и даже другие плантаторы понемногу сменили гнев на милость. Он со всеми был вежлив и одинаково приветлив, что часто бесило Эдвина, желавшего, чтобы внимание русского доставалось ему одному. Эппс раз-другой заговаривал с Валентином о семье, продолжении рода, но Булгаков ко всему этому как будто бы не стремился и даже не волочился ни за кем из своих. Если бы он был пастором или монахом, то подобное бесстрастие оказалось бы весьма похвально, теперь же оно только мешало пусть и не самому Валентину.
Однажды Эдвину ни с того ни сего пришло в голову, что он мог бы усыновить русского ребёнка, чтобы было кому оставить плантацию и небольшие сбережения. Маленьких американских оборванцев хватало в городе, и немало бедных семей, готовы были уступить одного из своих детей, но Эппс не хотел брать кого попало. Вот если бы у Булгакова был сын, такой же миловидный и ласковый, как отец, он бы вполне подошел. Эдвин даже сказал об этом самому Булгакову, но Валентин только удивился его щедрости, а искать себе женщину и не подумал.
Топси быстро освоилась со своими новыми обязанностями и капризничала только для вида, она без стеснения таскала сахар и лакомства, задирала нос перед другими неграми и жаловалась, что ее тяготит работа по дому, замолкая только после угроз отправить ее в поле. Хотя она по праву считалась местной красоткой, и ее не раз предлагали продать в городской бордель, но ни ее наряды, ни танцы похоть хозяина почему-то не возбуждали. Хозяин Эппс с большим удовольствием слушал своего русского гостя, чем смотрел на молодую любовницу. И она заговорила с гостем, думая, что хозяин приревнует, но Эппс вместо этого предложил ее Булгакову на ночь. Топси потом несколько раз бегала смотреть на русских женщин, но так и не смогла понять, почему Булгаков не согласился.
Хозяин тоже зачастил к русским, и негры даже стали поговаривать, что он ищет замену хозяйке Мэри. Но Топси, следившая за ним из-за кустов, была спокойна - хозяин ходил не к женщине.
Эппс неожиданно для всех, кто знал его много лет, стал гораздо меньше пить и даже забывал носить с собой флягу, с которой раньше не расставался. Трезвый он был злее и тяжелее на руку, чем пьяный, но так ему хотя бы не чудились заговоры повсюду, и он больше не стрелял по рабам прямо с крыльца. Теперь хозяин каждый день менял исподнее и рубашки и снова начал читать своим неграм Библию по воскресениям.
А будними вечерами Священное писание читали и самому Эппсу. Валентин оказался не настолько набожен, как можно было ожидать от человека его склада, что не мешало ему знать Библию не хуже пастора. Библия Эдвина открывалась в нескольких, необходимых для вразумления рабов местах, остальное читалось редко или уже забылось со времен детских занятий катехизисом. Поэтому в дни, когда Булгаков размеренно и веско зачитывал казавшееся новым Слово Божие, Эдвин по-особенному чувствовал себя христианином, едва ли не одним из апостолов. В эти дни он, меньше чертыхался, рассказывал нигерам небольшие притчи и даже отчитывал Топси за развязное поведение. Длилось это день-два - дольше религиозный накал Эппс не выдерживал.
В промежутках между христианским прощением и алкогольным безразличием он со всем усердием учил зарвавшихся бездельников плетью. Очередь кнута вновь настала, когда к Топси начал похаживать нигер лавочника. Вот тогда на крики неверной любовницы даже прибежал Булгаков.
Не считая этого происшествия, на плантации Эппса в кои-то веки было все как у соседей.
У русских подходило время сбора первого урожая – эти дикари выращивали огромное количество батата и кукурузы – южане их не сажали, довольствуясь тем, что вырастало само. Для маленькой общины это была первая победа, первый успех на чужой земле, и Валентин ходил особенно радостным и улыбчивым. Эта радость отражалась в каждом, кого бы Булгаков ни встречал, и однажды Эппс захотел ее всю себе.
Будь он чаще пьяным и беспамятным, Эдвину бы ничто такое и в голову бы не пришло. Сначала он сам посмеялся над этой мыслью, а в следующий раз уже усмехнулся без всякого веселья. Замечал или нет Булгаков, что его все чаще провожает тяжёлый хозяйский взгляд – неизвестно. А затем однажды после ежевечернего чтения, чересчур трезвый Эппс потребовал остаток арендной платы.
Когда русские обосновались на его земле, Эдвин и Валентин заключили договор с тем условием, что большую часть положенной аренды можно будет внести после сбора урожая и продажи выращенного скота. По причине того, что Эппс рассорился со всеми юристами в городе, пока судился за право вернуть себе оказавшегося свободным нигера Платта, а русские находились в отчаянном положении, договор был заключен только на словах.
Теперь, когда Эппс вдруг «запамятовал» условия соглашения, Булгакову нечем было крыть. Эдвин отпустил его помучиться и подсчитать убытки, в случае, если русским придется бросить все и снова уйти скитаться, а на следующий вечер предложил новую сделку.
Валентин вскочил с места, кровь бросилась ему в лицо, он едва удержал первые отчаянные слова, когда Эппс озвучил свои условия. Его предложение было таково: русские оставались на обжитом уже месте и даже не выплачивали остаток аренды, а взамен в руку Эдвина Эппса ложилась всего одна купчая, всего на одного человека.
Этот договор Эппс был даже согласен скрепить у нотариуса.
После того, как Валентин ушел к своим, впервые за все время знакомства не попрощавшись, Эдвин даже пить не мог – так его волновало, не осталось ли какой лазейки в капкане, не окажется ли гордость Булгакову дороже благополучия соотечественников? Ведь если так, Эппс рисковал потерять даже те немногие права на русского, которые привык считать своими, а эта мысль сводила его с ума.
Тем вечером у едва пригубившего домашнюю настойку Эдвина голова кружилась сильнее, чем когда-либо у пьяного. Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.
Валентин пришел в назначенный час и не унизился до просьб и мольбы, очевидно понимая, что Эппс и так слишком много слышал их в своей жизни. Когда он бледный и напряженный поставил свою подпись в месте, указанном нотариусом, а затем отошел от стола с видом человека, которого внезапно подло обманули, то Эдвину даже стало досадно, что Валентин не попытался разжалобить его. Но эта досада, как и червоточина обмана не портили вкус райского яблока, которым ему, Эдвину Эппсу, посчастливилось овладеть.
Его белые рабы никогда не жили в бараке вместе с черными, и уж тем более он не поселил бы туда Валентина. Чердак в хлеву – обычное место для особенных невольников с некоторых пор принадлежал Топси и тоже не годился, а предоставить Булгакову гостевую спальню – пыльную, душную комнату теперь было нельзя по статусу. Эдвин выделил ему подобие чулана с единственным маленьким окошком неподалеку от своей спальни, чтобы Валентин всегда мог прийти по первому зову.
До второго года женитьбы у Эппса имелся личный камердинер – расторопный, знакомый с основами этикета нигер – это была не столько дань местному понятию о шике, сколько материнское внушение. По мнению миссис Эппс это должно было придать Эдвину светский лоск настоящего джентльмена. Нигер со старозаветным именем Ахав был старше своего хозяина на двадцать лет, он всю жизнь служил камердинером и ни дня не гнул спину в поле, чем чрезвычайно по-негритянски глупо гордился. В один прекрасный день Эдвин сам запорол старого бездельника до полусмерти – привыкший к господскому дому и легкой работе Ахав наотрез отказался собирать хлопок.
Валентин же наоборот ожидал и даже как будто надеялся на тяжелый физический труд. Но первым приказом хозяина было подать чай. Эдвину хотелось испытать преданность того, кто пожертвовал своей свободой ради других, поэтому он приказал исполнить традиционно женскую обязанность в доме. Однако то ли Валентин умел хорошо скрывать свои чувства, то ли у русских это не считалось позором, но свою чашку крепкого чая господин получил быстро и без единого недовольного взгляда. Вообще-то Эппс чай не пил, предпочитая кофе, но теперь, насмотревшись на то, как чужие руки готовят для него напиток, все же чашку взял.
- Сядь, и себе налей, - привыкая обращаться к Булгакову как к слуге, сказал он и заодно дал понять, что не намерен баловать Валентина. Подачки хозяина надо заслужить.
Булгаков с некоторой рассеянностью выпил чай, не притронувшись ни к сахару, ни к печенью, хотя прежде с удовольствием употреблял и, то и другое.
Затем он приготовил для Эппса обед, помыл пол в кабинете, а закончив с уборкой сел штопать хозяйское белье. В первый же день Валентин отличился исполнительностью, до которой было далеко всем известным Эдвину нигерам, но господина это отчего-то не особенно радовало. Пьяный, с фонарем в одной руке и с бутылкой в другой Эдвин ввалился в комнату своего нового слуги и заставил его выпить виски прямо из горлышка. Но Булгаков не опьянел настолько, чтобы веселиться вместе с хозяином, чтобы снова рассказывать малопонятные истории и взволнованно чихать. Разочарованный Эппс уснул там же в комнатушке Валентина, испачкав навозом, насыпавшимся с сапогов, покрывало на постели.
Спустя несколько дней Эдвин без причины разозлился на по-прежнему безукоризненно исполняющего приказы Валентина. В гневе он замахнулся на слугу, но тот не сдвинулся с места, не попытался уклониться, как всегда поступали нигеры, только смотрел на взбесившегося Эппса. А когда Эппс, не привыкший к сдержанности, ударил его кулаком в лицо, Валентин даже не вскрикнул, распрямившись, он неверяще прикоснулся к своему носу и задрожавшими пальцами размазал кровь.
В тот вечер и в течение всего следующего дня Эдвин не мог поднять глаз на Булгакова, а когда попытался заснуть, то все вспоминал потеки крови на загорелом веснушчатом лице. Впервые, сколько он себя помнил, Эппс стыдился того, что поднял руку на человека, впервые подумал, что у него не было права на это. Даже несмотря на то, что такое право у него было.
В контракте оговаривалось, что Валентин может навещать соотечественников не реже чем раз в неделю. Подошло время, и он отпросился у Эппса, но когда разрешение уже было дано, в хозяйскую голову полезли мысли о том, что Булгаков может не захотеть возвращаться. И Эдвин откладывал обещанный выходной несколько раз, а потом послал одного из своих нигеров для сопровождения.
Булгаков вернулся точно в назначенное время и принес с собой ту особенную грустную светлую улыбку, по которой Эппс так скучал. Эта улыбка одними глазами оставалась на протяжении всего вечера – Валентин читал вслух Библию и при этом излучал такое внутреннее свечение, что показался Эппсу священнее книги.
Вскоре Эдвин разобрался, как это работает, оказалось все просто – небольшие уступки, а взамен мягкий доверчивый взгляд или тихая улыбка, к которой так хотелось прикоснуться. Как можно желать погладить кого-то по бороде, тронуть пальцем губы? Как можно видеть сны об этом? Эппс каждый раз просыпался, чего-то отчаянно стыдясь, но не мог вспомнить чего именно.
Наверное, в день, когда Булгаков перестал упрямиться и сам без приказа взял с подноса печенье, солнце светило особенно ярко, потому что Эппс то и дело возвращался взглядом к бликам в рыжих волосках на щеках и подбородке своего белого невольника. Валентин съел печенье, а затем привычным жестом, пригодным даже для королевского приема, стряхнул пальцем крошки, оставшиеся на усах. С того или благословенного или проклятого дня сны Эдвина то и дело посещал солнечный свет.
Как тот, кто родился и рос хозяином, Эппс знал, что излишняя мягкость в обращении портит слуг. Нигеры быстро привыкали к своему особому положению и начинали позволять себе чересчур много. Это касалось даже Пэтси. Ей одной Эппс позволил бы это. Возможно позволил бы. Раздумывая теперь о том, поселил ли бы он Пэтси в своем доме, отдал ли бы ей место по праву принадлежавшее только Мэри, Эдвин понял, что боль от потери их обеих, столько времени выгрызавшая ему нутро, ушла.
- Валентин, подай чай! И печенье не забудь!
Он мог бы не напоминать – Булгаков никогда не забывал то, что однажды было сказано хозяином. Идеальный камердинер. Каждое утро, даже если он вставал на рассвете, Эппс находил свою одежду чистой, заштопанной и аккуратно сложенной, это напоминало ему о том, как в первые два года брака Мэри сама заботилась, чтобы он был опрятно одет.
Валентину не раз приходилось буквально на себе тащить упившегося хозяина в спальню. Если в такие моменты у Эппса еще сохранялся проблеск сознания, он вспоминал, что жена не сочувствовала ему, перебравшему с выпивкой – она отворачивалась, зло отталкивала его, лезущего с пьяными нежностями. Ведь когда стало ясно, что вряд ли у них родятся дети, Эдвину было особенно трудно исполнять супружеский долг, вот он и подбадривал себя вином. Так же поступали его отец и дед.
Однажды он оказался недостаточно пьян и расслышал, как Булгаков что-то тихо, ласково бормочет по-русски, неся его в спальню, раздевая там. На следующий день он безропотно выпил приготовленный Валентином соленый напиток и вел себя тихо, как надеющийся на родительскую лояльность ребенок.
Конечно же, вскоре он снова взялся за бутылку, но теперь, хоть притворство было и не в его характере, нарочно выпил меньше того, что употреблял обычно. Эппс осел в своем кресле и прикинулся засыпающим, зная, что Валентин осторожно заберет стакан из его руки, поможет подняться и подставит плечо, позволяя навалиться на себя всем весом. У Эппса голова закружилась сильнее, чем от виски, дыхание начало сбиваться, а сердце заколотилось как сумасшедшее, когда Валентин обнял его спину, поддерживая. Он не мог вспомнить, зачем начал эту шутку, с пьяной безнаказанностью опираясь на своего камердинера и чувствуя, как Булгаковская бородка покалывает и щекочет его лоб.
Шутка за один раз превратилась в одержимость.
Задыхаясь и безумствуя, но не переставая притворяться пьяным, однажды он повалил Валентина на постель рядом с собой и только тогда понял, какого рода желания не дают ему покоя.
Эдвин ведь вырос в деревне, он видел, как нигеры, особенно молодые и дурные, сношают и женщин, и скотину с одинаковым удовольствием. Однажды в поле он застал двух парней наедине в высокой траве, но те просто лежали рядом и бездельничали, так что Эппс наказал их только за лень. Содомия процветала в городах, он знал об этом еще от матери и окончательно убедился, когда останавливался в Орлеанском отеле – там наравне с женщинами предлагали мальчиков. И даже белых. Эдвин за такое предложение выкинул торговца проститутками из своего номера, но потом уступил и пригласил к себе говорливую бойкую ирландку.
Из Библии Эдвин знал, что содомский грех – мерзость, что это грязь и занимаются этим только совершенно падшие люди. Этого знания было достаточно всю его жизнь, чтобы не проявлять большего любопытства к тому, как это возможно у двух мужчин. И вот теперь Эппс нарочно заставлял Валентина читать притчу о Лоте и следил за выражением его лица. Булгаков читал ровно, как и всегда, но кажется, на требовании горожан «выведи их, мы познаем их» его пальцы, удерживающие край страницы слегка дрожали.
Эппс не привык сдерживать свои желания и потребности, они были скромны, по сравнению с тем, что творилось в том же Орлеане, но удовлетворялись всегда без остатка. Однако теперь это была не бочка ячменного виски, не картина в гостиную «чтобы красивее, чем у полковника», не породистый рысак и не смазливая негритянка.
Как бы ни терзало Эппса неудовлетворенное желание, но пасторские замашки и облик истинного джентльмена не давали ему потребовать от Валентина полной покорности. Хватало одной мысли о Булгакове, который бы сам захотел быть с ним, о ласковом и послушном Вале с мягкой бородкой и теплыми осторожными руками, чтобы лишить Эппса сил на принуждение. А кроме того не приходилось сомневаться, что Булгаков окажет сопротивление, не сдастся легко.
И вот хозяин плантации как мальчишка прятался и подглядывал, за тем как Булгаков моется в кадке на заднем дворе. А вечером притворялся неспособным дойти до кровати, чтобы снова попытаться опрокинуть Валентина на постель, чтобы хоть раз случайно прижаться восставшей плотью, чтобы вспомнить и заново почувствовать каково это – быть с кем-то.
Он все неохотнее отпускал Булгакова от себя, будь то встреча с соотечественниками или поход в лавку. Он подарил русскому пару своих рубашек из тонкого полотна взамен изношенных и часто пил чай, потому что его любил Валентин.
Но, как и в случае с Пэтси, хозяйская благосклонность оказалась нелегкой ношей для любимца. Булгаков ни часа не сидел на месте – один приказ следовал за другим, хозяин часто придирался и всячески показывал дурной характер, разве что руку больше не поднимал. С щепетильностью Валентина здесь, конечно же, тоже не считались, ему приходилось зачитывать результаты сбора хлопка, и он не мог отделаться от мысли, что сам посылает этих несчастных к столбу. К его огромному облегчению, Эппс хотя бы не требовал, чтобы он участвовал в порке, поэтому Булгаков уходил за амбар, вздрагивал от каждого свиста хлыста, от каждого крика и молился давно забытыми им, толстовцем, словами.
Разумеется, братья не могли оставить его в этом рабском положении – как только у их маленькой общины появились деньги, Георгий Островский, занявший место Валентина, попытался выкупить его. Эппс отказал с насмешкой и повелел Булгакову подать для гостя угощение. Пару дней после этого Валентин ничем не мог угодить хозяину, который то требовал виски и танцев, то буйствовал пьяный и ломал мебель. Но как бы ни бесился Эппс, на самого Валентина он разве что кричал.
А потом к Булгакову ночью прибежал Ванечка – старший из детей, ему было уже четырнадцать, потому его и отпустили одного на плантацию. Ваню чуть не разорвали, спущенные на ночь с цепей собаки, хорошо, что Валентин еще не ложился и вовремя услышал его крики.
Обрывками фраз перепуганный Ваня смог рассказать, что Лидия прямо сейчас рожает, и что-то пошло не так – она мучилась уже очень долго. А в их общине врачебное дело знал только Булгаков, научившийся кое-чему у отца.
Он очень волновался за Лидию, да и все равно вряд ли смог бы разбудить господина Эппса, чтобы получить разрешение уйти. О хозяйском гневе Валентин вспомнил только утром, после того как со всей осторожностью извлек все-таки из роженицы погибшего ребенка. Он не мог не задержаться и, конечно же, опоздал – проспавшийся хозяин уже обнаружил его отсутствие.
Возможно, Булгаков смог бы вымолить себе прощение, если бы попытался, но он все еще чувствовал в своей ладони остывающее детское тельце и потому едва понимал, что ему грозит, когда Эппс тащил его к столбу. Покорно, почти безразлично Валентин обхватил впитавшее так много человеческой крови дерево, но дрогнул, когда его рубашку – одну из подаренных – разорвали сверху донизу, открывая спину.
Такого предательства от Валентина Эдвин не ожидал – тот бросил его, сбежал посреди ночи неизвестно куда! Когда проснувшийся Эппс раз, затем другой позвал Валентина, а тот не откликнулся, Эдвина охватила паника, перешедшая в скрежещущую зубами ярость. Негры даже если что и видели, не отваживались сказать, так что Эппс почти час метался по плантации как умалишенный. Он и в самом деле чуть не лишился ума.
Он тряс и волок не сопротивляющегося Валентина, рвал на нем одежду, проклинал и почти выл от остатков тоски и не утихших еще боли и страха. Эппс так неистовствовал, что стихли все звуки деревенского двора, даже животные как будто затаились, а негры, как и всегда в таких случаях, замерли, глядя в землю. Никто из них не попытался вступиться за того, кто столько раз вступался за них перед хозяином. И только пара пересмешников в ветвях вяза, растущего неподалеку, заливались, как в любой другой день.
Эппс сделал два шага назад – надо было отойти дальше, но он остановился, глядя на гладкую, в солнечном свете особенно белую, без единого шрама голую спину с россыпью веснушек на плечах и лопатках. Кнутовище жгло ладонь, оно требовало начинать, ждало такого привычного господского взмаха карающей руки. Эдвин отошел еще на пару шагов. Наверное, кожа Валентина пахнет солнцем, молоком и печеньем. Кнут шевельнулся, выписывая ленивую дугу в пыли. Эппс размахнулся закаменевшей от напряжения рукой, и в эту самую секунду Булгаков с легким вздохом устало склонил голову себе на плечо. Так мирно, так спокойно, что хвост кнута вместо белокожей нетронутой спины с оглушительным хлопком взрыл землю рядом с сапогами русского.
Эппс, шатаясь, хотя был трезв, подошел к замершему, наконец-то, испуганному Валентину и в бессильной злобе ткнул кнутовищем в веснушки на правом плече.
Как только хозяин, волоча за собой не получивший эту жертву кнут, ушел в дом, зашуршали юбки, зашлепали босые ноги по сухой и потому звонкой земле. Но Валентин их едва слышал – он все еще не верил, что наказание отменено и продолжал ждать свой удар. Понадобилось несколько минут, чтобы он смог оторваться от столба, о чьей сверхъестественной способности отнимать силы раньше только догадывался.
Булгаков рассеянно подал господину чай, хоть тот и не приказывал, и занялся повседневной работой. Никогда еще легкость, свобода собственной спины не казались ему благом.
Поднос с чаем, как и Валентиновы попытки объясниться Эппс не заметил - весь в раздумьях он в привычном ритме прикладывался к бутылке и в этот день не пошел проверять, как поработали его нигеры. Ему было не до них. К вечеру Эппс был достаточно пьян, чтобы думать о своем богомерзком желании без лишних сомнений, чтобы перестать колебаться. Покорность Булгакова у столба – теперь Эппс хотел увидеть ее в своей постели. Пусть Валя оскорбится и испугается, пусть будет отбиваться, лишь бы затем так же мирно и уютно пожал голыми плечами, лишь бы смотрел на Эппса, когда тот наклонится, чтобы поцеловать его маленький алый рот. С каждым глотком виски в Эдвине крепла уверенность, что Булгаков уступит ему. Не сразу, конечно. Тяжелые, жаркие даже для вечерней духоты мысли не могли подсказать только одного – что же произойдет после того, как Валентин покорится. Все, что приходило Эдвину в голову, это прижаться к белокожему голому Валентинову бедру и тереться об него.
Эппс выпил еще и вспомнил, как покупал в Орлеане продажных женщин, а те пару раз начинали свое дело с того, что ласкали его языком и губами. Воспоминания наслоились на желания, и вот уже он представлял Валентина на коленях перед собой. Возможно, если это поможет сделать Валю благосклоннее, он и сам попробует проделать такое.
Разгоревшись от фантазий, в которых он ласкал Валентина даже больше чем от всего прочего, Эппс решил действовать немедленно. Другой на его месте после такого количества выпитого не смог бы подняться из кресла, но отец приучил Эдвина гордиться своими ирландскими корнями и устойчивостью к алкоголю. Эппс, всего несколько раз споткнувшись, добрался до комнаты Валентина.
Тот еще не спал – читал в кровати и как-то странно, с особенной грустью посмотрел на возникшего в дверях хозяина.
Эппс собирался зажать Валю в постели и, удерживая первое время, приучить к ласкам. Он собирался показать свою страсть и не верил, что Булгаков не откликнется – ведь не зря же тот всегда был так мил, так по-особенному приятен.
Но Валентин успел подняться, он был быстрее путающегося в собственных ногах хозяина, однако комната не могла похвастаться просторностью, поэтому Эппс все же поймал его за край ночной сорочки и сразу потянул к себе в объятия. Булгаков попытался вразумить, поговорить, боролся, но тем только больше распалял чужое желание – Эдвин, задыхаясь от волнения и страсти, ощупывал его спину и теснил к кровати. Когда хозяин вдруг прижался к животу Булгакова отвердевшей своей плотью и застонал при этом низко и глухо, Валентин со всей силой оттолкнул его от себя. Эппс, разумеется, не удержался на ногах и как подрубленный повалился на пол, ударившись о прикроватную тумбочку. Он не сразу поднялся, постоял некоторое время на четвереньках спутанно не то ругаясь, не то моля. А затем неожиданно быстро для своего состояния распрямился и бросился на Валентина.
Булгакову некуда было отступить, поэтому он только успел выставить руки вперед и пропустил удар – почувствовал, как его толкнули в бок. Он должен был в ту же минуту снова оттолкнуть своего похотливого господина, попробовать убежать, хотя бежать ему было некуда, но Валентин вдруг понял, что с его временем что-то произошло, и почему-то у него больше нет ни сил, ни желания спасаться. Еще не понимая зачем, он тронул свой бок, в который пришелся удар, и очень удивился, нащупав там рукоять ножа.
Эппс на глазах протрезвел и успел поддержать за плечи осевшего на пол Булгакова, он пытался зажать ладонью расползающееся по сорочке бурое, липкое пятно, он кричал и звал на помощь, он плакал и умолял. И снова, как и всю его жизнь, этого никто не слышал.
Боли Валентин не почувствовал, только сильную слабость, тепло вытекающей крови и сожаление о чем-то, что он мог бы сделать, но теперь уже не сделает.
@темы: Ё-моё
-
-
23.05.2015 в 23:44Очень нравится стиль и язык. Хоть учи некоторые фразы наизусть.
Обалденно!!!
-
-
23.05.2015 в 23:47-
-
24.05.2015 в 10:44Отдельная благодарность за пост с рекомендацией - это прям по шерсти
Что касается продолжения, на данный момент от меня могут быть только побочные драбблы.
С моей точки зрения, Эппс не способен на отношения без страданий - это его свойство мучить тех, к кому неравнодушен, чтобы терзаться самому - замкнутый цикл вины и наказания. Единственный постоянный близкий образ в его жизни - образ надзирающей матери, который унаследовала Мэри.
-
-
24.05.2015 в 19:04Я бы и драбблам была рада)
Спасибо за этот текст
-
-
25.05.2015 в 05:42-
-
03.06.2015 в 02:40Просто перетряхнуло полностью!
Спасибо огромное, оба как живые прям!
-
-
04.06.2015 в 22:36когда такой эмоциональный отклик - это ужасно приятно). И вам спасибо!
Сейчас выложу побочный миник)
-
-
15.06.2015 в 07:41Опустившийся алкоголик Эппс и ужасен и жалок. А Булгаков! До чего в характере! Как он сказал про смерть жены - я чуть не прослезился.
-
-
15.06.2015 в 14:23-
-
15.06.2015 в 16:47Ох боже мой как грустно! (в моем мире радужных единорогов Фассбендер не может причинить вреда Макэвою). Но всё закономерно и стильно. Заключительная фраза мне Толстого напомнила.
-
-
15.06.2015 в 19:04Что касается МакФасси, ирландская половина там более чем мирная. Это факт)).
Здорово, если получилось зацепить дух обоих персонажей, не особенно при этом применяя цитаты). Спасибо за отзыв!
-
-
15.06.2015 в 20:21Майкл на съемке эпизода порки упал в обморок
О... бедный Майкл! я чуть не заплакал. А сыграл такого жуткого отталкивающего и в то же время жалкого маньяка.
Для меня интерес всего фильм заключался в возможности посмотреть на Фассбендера, поэтому я тоже очень страдал.
-
-
15.06.2015 в 20:41-
-
29.02.2024 в 10:17Посетите также мою страничку
transcribe.frick.org/wiki/Take_Advantage_Of_%d0... открыть счет в иностранном банке через интернет bank of.tj
33490-+