Кто заказывал помесь Эрика с Дэвидом и непристойнейше стройного Майкла?

01.07.2015 в 23:14

Пишет  Pursa:

Увот ду ю ду, Пурса? Увот ду ю ду?

Пойду. Пять раз.

---

Чарльз\Эрик
АУшка в тему фильма "Человек с бульвара Капуцинов"
R, типа юмор, ну как всегда
Для тех, кто вскоре собирается в отпуск!)

Это и правда была дорога, точнее закаленный солнцем и ветрами прерий возница дилижанса так считал. Полдюжины его седоков и их скарб беспрерывно подбрасывало на камнях, чтобы уронить в очередную кротовую нору. Из прикрученных снаружи вещей в тюках и чемоданах громче прочего гремели кастрюли миссис Смит, которые она везла в подарок матери, да повизгивали поросята мистера Джонса, заводчика Настоящей Большой Американской породы. И только багаж двух путешественников, которые в отличие от остальных явно не были американцами, не издавал никаких звуков.
Господином лет двадцати шести-восьми в некогда изысканном темно-синем костюме-тройке, уже успевшем обзавестись заплатками на локтях, являлся мэтр Чарльз Ф. Ксавье. В его чемоданах от Троттера все было надлежащим образом уложено и пристегнуто: любимый несессер, запасной несессер, аварийный несессер, костюмы будние, дорожные и на выход, теплый свитер с оленем, подаренный тетушкой Агатой, галстуки, преподнесенные кузинами на Рождество. Остальное, значительное пространство чемоданов занимали запасы чая Эрл Грей от лучших поставщиков. Чарльза сопровождал личный слуга по имени Генри, молодой человек одного с ним возраста, чрезвычайного ума и чрезвычайной же наивности. Оба эти качества явственно проступали во внешности и поведении мистера Генри МакКоя, из-за чего успехом у противоположного пола он не пользовался. Да и от своего недополучал должного почтения. Генри вез самое ценное, что только было у них с собой – какую-то аппаратуру и какие-то «бобины».
Если бы кто-то из пассажиров решил расспросить Чарльза о цели его пути, то был бы крайне удивлен ответом и еще более поражен рассказом о предыдущих путешествиях этого славного господина. Но то был Средний Запад, за которым вскоре закрепится прозвище Дикий, здесь не принято было болтать о том, кто ты и откуда. Даже молоденькая миссис Смит, то и дело стрелявшая в Чарльза глазками, не была настолько любопытной. А ведь мэтр Ксавье с удовольствием рассказал бы как он, наследник благороднейшей фамилии, увлекся синематографом, как ни угрозы лишения наследства, ни даже потери титула не поколебали его решения сделать мир лучше с помощью этого вида искусства. Чарльз многое мог бы поведать о своей миссионерской деятельности по всему свету.
Для начала он побывал в Индии, где и без кино люди всеми силами стремились стать лучше, а Генри укусило неизвестное животное, и с тех пор он в минуты волнения покрывался синими пятнами, за что его объявили одним из воплощений Кришны.
Едва напившись дома чаю с овсяным печеньем, Чарльз вновь засобирался в дорогу. Они ехали на Черный континент! Вероятно, там их не съели по двум причинам: мэтр Ксавье, даже не зная местных наречий, все равно как-то сумел объясниться с вождями встреченных ими племен и, что немаловажно, с их многочисленными женами. Это раз. И почему-то африканцев очень пугал вечно синий от страха Генри. Это два. Но, несмотря на обаятельного Чарльза и несъедобного, с точки зрения людоедов, Генри, синематограф в Африке отчего-то успехом не пользовался.
Оказавшись дома, Чарльз сделал несколько положенных визитов, позволил тетушке завязать очередное сватовство, а потом как-то после вечернего чая объявил Генри, что они отправляются в Америку. Верный слуга спросил какой из дорожных костюмов приготовить на завтра и ушел упаковывать аварийный несессер мэтра Ксавье.
Так эти два достойных джентльмена и оказались в дилижансе, трясущемся на одной из тысяч и тысяч дорог Нового света.
Было около четверти часа пополудни по местному времени – Генри точно знал, потому что то и дело посматривал на часы – этот старинный золотой брегет Чарльз подарил ему еще в Индии за спасение от королевской кобры. Когда опасность была устранена, мэтр Ксавье, с видимой беспечностью пошутил насчет неприязни королевских особ к его фамилии, но наградить Генри не забыл.
Так вот МакКой посматривал на часы, стараясь делать это солиднее в присутствии молоденькой миссис Смит, а Чарльз пытался читать, что из-за тряски, жары и стойкого свиного духа, распространяемого питомцами мистера Джонса и самим мистером Джонсом, у него плохо получалось. Остальные пассажиры дилижанса благополучно дремали под скрип колес, всхрапывание лошадей, повизгивание поросят и звяканье кастрюль.
А потому звук выстрела, раздавшегося намного более близко, чем хотелось бы, показался всем просто оглушительным.
Возница, которого тоже успело сморить на солнцепеке, емко выругался, выплюнул свою изжеванную «сигару» и принялся нахлестывать лошадей. И он и лошади знали, что именно от этих преследователей им далеко не уйти, но каждый раз неизменно пытались.
Пассажиры так же не собирались сдаваться без боя, хотя их и кидало теперь от стены к стене. Мистер Джонс спрятал на груди своего самого ценного производителя и принялся расчехлять длинноствольное охотничье ружье. Пожилая миссис и коммивояжер, которые пожелали остаться неизвестными, не торопясь достали каждый по два револьвера Кольта. И даже трепетная миссис Смит, ничуть не покраснев, извлекла миниатюрный шестизарядник из-за подвязки чулка. Чарльз и Генри с усилием оторвались от вида женских стройных ножек и почувствовали, что ситуация требует принятия экстренных мер.
- Генри, где наша винтовка, - стараясь показать, что налеты бандитов ему не в новинку, спросил мэтр Ксавье.
Новенький, едва пристреленный винчестер Чарльзу подарил капитан корабля, на котором они плыли в Америку. Седоусый англичанин многое повидал на своем капитанском веку, но впервые встретил людей, намеревавшихся путешествовать по Новому Свету безоружными.
- Кхм… сэр, она в вашем чемодане. Снаружи.
- Прискорбно, Генри, - пожурил его Чарльз, благодарный слуге за деликатность – оба помнили, что именно мэтр Ксавье приказал «спрятать винтовку подальше, чтобы случайно не выстрелила».
Тем временем грабители подбирались все ближе – уже на расстоянии револьверного выстрела. Чарльз понял это, когда одна из пуль продырявила его шляпу от Лока. Затем на него бросился испуганный, уже небесно голубого цвета Генри и уронил на пол дилижанса, чем нанес куда больше увечий, чем случайная пуля. Чарльз собирался вернуться на свое место и сидеть там несмотря ни на что, как подобает джентльмену, хоть и безоружному, но ему не дали подняться. На нем висел Генри, потом на них обоих упала в обморок миссис Смит, успевшая выпустить все шесть зарядов. А когда Чарльз, оглохший от выстрелов и ослепший от порохового дыма, попытался уложить бесчувственную бедняжку на лавку, ему на спину вскочил Настоящий Американский поросенок мистера Джонса.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы бандиты не остановили дилижанс.
Дверцу бесцеремонно распахнули снаружи, и Чарльз с досадой подумал, что выглядит совершенно неподобающим образом с Генри в ногах, с девушкой на руках и поросенком все еще скачущим по спине.
- Все на выход, - гаркнул грубый прокуренный голос.
Мистер Джонс снял дрожащего поросенка с шеи Ксавье и, тихо ругаясь, вылез вслед за пожилой миссис и коммивояжером. Не сразу, но все же Чарльзу удалось вразумить Генри, который и помог ему вынести еще не пришедшую в себя миссис Смит на воздух.
- Надо платье разорвать! – рядом с ними вдруг появился мальчишка в великоватой ему ковбойской шляпе и сползающем с лица «грабительском» платке.
- Благодарю вас, это не требуется, - прикрыл бедняжку от непрошеного помощника Ксавье.
- А… без меня не начинайте! – и паренек шустро взлетел на дилижанс, чтобы заняться чемоданами Чарльза.
- Осторожнее, пожалуйста! Там ценное оборудование! – невольно теряя самообладание, взмолился Ксавье ему вслед. И его, как ни странно, послушали – аппарат со всей возможной аккуратностью спустили на землю.
Держать миссис Смит становилось с каждой минутой все тяжелее, а уложить было некуда, но вот раздалось звяканье ее кастрюль – бандиты добрались до ее тюков, и миссис тут же пришла в себя, и бросилась отстаивать груз.
Это был первый налет для Чарльза, но он все равно был удивлен, увидев, как мистер Джонс читает двум грабителям лекцию о Настоящей Американской породе, прижимая к сердцу своего Производителя, как пожилая миссис лупит молодого бандита в фиолетовом платке своим увесистым ридикюлем, а коммивояжер помогает отгружать из дилижанса деньги банка, спрятанные в крыше и днище.
- Пап, смотри это что, порох? – и мальчишка, рывшийся в багаже Ксавье, кинул пакет всаднику в красном.
Чарльз только взглянул на него и вдруг сразу понял, как героини женских романов, которые он иногда тайком почитывал в давней юности, ухитрялись влюбляться в своих похитителей. Главарь выгодно выделялся статью и особенным, ощутимым даже на расстоянии обаянием смертельной опасности. Кроме того на нем прекрасно сидел сшитый по фигуре костюм – большая редкость в этих местах.
- Это чай, Пит. Господа, я полагаю, англичане? – и главарь к восторгу Чарльза приподнял свою шляпу, позволяя оглядеть не скрытую под платком часть лица.
- Чарльз Фрэнсис Ксавье, путешествую со своим слугой Генри. К вашим услугам, - последнее возможно, и не было уместно при грабеже на большой дороге, но Чарльз не мог не предложить и не только из вежливости.
Главарь тоже не спешил переводить взгляд на кого-то кроме мэтра Ксавье, даже синего Генри он едва заметил и почему-то не удивился.
- Зачем ему столько чая? Сэр, зачем вам… ВАУ!!! – Пит обнаружил в недрах чемодана припрятанный Генри винчестер. – Пап, можно я его возьму?! Можно? Можно-можно?!
Контраст неподвижного, сдержанного и значительного во всех смыслах отца с невероятно подвижным, прыгающим вокруг него сыном был настолько комичен, что Чарльз не сдержал смешок.
Главарь протянул руку и в нее тут же лег приклад винтовки, а Пит разом сник, хотя и поглядывал на отца с надеждой. Тот окинул одним оценивающим взглядом винчестер и принюхался к затвору.
- Не стрелял по крайней мере недели три и столько же нечищен. Сэр, вы возите оружие с собой для красоты?
- Это подарок, а я не стреляю из принципа, если вам угодно знать, - Чарльз, как любой мужчина, конечно же, позировал в свое время у зеркала с ружьем и сделал неутешительный вывод – оружие у него в руках не смотрится. Не то что у Красного главаря – того наоборот странно было бы увидеть безоружным.
- Из какого-такого принципа человек мог забраться так далеко на Запад, не выпустив ни единой пули, позвольте спросить? – главарь, не замечая все еще просящего взгляда сына, оперся на луку седла, нагибаясь ниже, к Ксавье.
Чарльз приосанился и погладил тычущуюся ему мордой в плечо лошадь бандита – настал его час.
- Я приехал в Америку, чтобы познакомить людей с чудесным миром синематографа, - со всем полагающимся достоинством ответил он.
- А, кино, - прозвучало небрежно, словно они беседуют в салоне за чашечкой чая о чем-то широко известном. – Что ж, удачи вам в Новом Свете, мистер Ксавье, - прозвучало с плохо скрытым сарказмом. После чего главарь перекинул винтовку сыну и развернул лошадь, оставляя Чарльза в весьма смешанных чувствах.
Мэтр Ксавье, Генри и Пит, послушно укладывающий винтовку туда, где нашел ее, разом вздохнули каждый о своем.
Если бы Чарльз и Генри не отвлеклись, чтобы помочь миссис Смит закрепить тюки. Если бы Пит уже давно не мечтал именно о таком вот винчестере. Если бы в чемодане Чарльза нашлось что-то более подходящее для скрытного хищения винтовки, чем белая простыня. То это была бы совсем другая история.

Городок Истривер был упомянут только на одной единственной, нарисованной от руки карте – по официальным сводкам здесь все еще значились дикие территории. И именно это соблазнило не утратившего во время предыдущих путешествий нездорового романтизма Чарльза. Он искренне считал своим долгом донести до малообразованных и диких людей запада искру света и добра посредством дорогого его сердцу кинопроектора.
Ксавье остался тверд в своем намерении несмотря на саркастическое замечание Красного бандита и более ранние предупреждения соотечественников. Он не отчаялся даже тогда, когда, едва выйдя из дилижанса, случайно наступил на спящего посреди дороги пьяницу. А ведь Чарльз, как и многие люди искусства, в глубине души был весьма суеверен, хоть и старался этого не показывать.
Достопримечательностями Истривер не славился: деревянная, добротно сколоченная, но уже требующая ремонта церковь, облагороженные явно женскими руками домишки и салун, порог которого приходилось менять не реже, чем раз в полгода – протирался от шаркающей походки местных выпивох. Путешествуя, Чарльз многое повидал, но ни дикие обычаи, ни полная антисанитария не оказывали на него такого гнетущего действия, как стойкий запах вечно пьяного пастуха, пропитавший этот город.
Поскольку салун явно был самым посещаемым местом для истриверцев, именно туда Чарльз сразу и отправился. А Генри, еще не вернувшийся к нормальному человеческому цвету после налета, позволил себе укоризненный вздох и потащил чемоданы вслед за господином.
Некоторое время у Ксавье просто не получалось войти – из предусмотрительно двустворчатых дверей постоянно кого-то выбрасывали. Первых двух крайне нетрезвых джентльменов Чарльз вежливо подхватывал и пытался по возможности удобнее устроить на обочине. Третий выкинутый сам обнял Ксавье как родного и попытался заснуть там же, у него на плече. Четвертый наоборот упал Чарльзу в ноги и подниматься категорически отказывался. Пятый…
Словом, когда мэтр Ксавье ухитрился проскочить в салун, он уже знал половину горожан в лицо и не только.
А внутри, в салуне посреди белого дня творилась настоящая вакханалия. Запах навоза, пота, дрянного самогона и, неожиданно, персиков едва не сбил непривычного Чарльза с ног. Люди вокруг – а тут, очевидно, присутствовали все те, кто еще не был выброшен за порог - кричали, не то что-то требуя, не то выражая одобрение, звенело, разбивающееся стекло, трещала мебель. По небольшому возвышению, имитирующему сцену, скакали вульгарно разодетые девицы и пели похабную песенку про ковбоя, то и дело показывая свои панталоны.
Чарльз прислонился к ближайшему столику, обозревая все вокруг себя.
- Сэр!
Ксавье не услышал, оглушенный звуками дикого салуна.
- Сэр! Это был мой бифштекс!
- Что? О, простите великодушно, - и крайне удивленный Чарльз отклеил от задней части своих брюк нечто, напоминающее хорошо промасленную подошву.
- Клаус, запиши на мой счет десять! – рослый, плечистый, бородатый ковбой поднялся, нависая на Ксавье.
- Сожалею, Джим, кредит закрыт! – прокричал ему из-за стойки владелец заведения.
- Я могу вам одолжить, - искренне предложил Чарльз, извлекая бумажник из кармана сюртука.
Ковбой явно хотел сказать ему что-то важное. Даже рукой взмахнул. И опустил ее, в недоумении рассматривая Ксавье.
- Садись, - велел он по своему обыкновению светящемуся дружелюбием Чарльзу. – Пей.
А Чарльз совершил тактическую ошибку каждого случайного посетителя бара – он понюхал содержимое своего стакана. Ради начавшего завязываться знакомства он обязан был выпить это, но понимал, что тут же извергнет все обратно.
- А можно мне воды?
Стакан ковбоя лопнул у него в руке, рядом засмеялась каким-то совсем уж лошадиным смехом девица, а за соседними столами смолкли все разговоры.
- Джимми, - посреди неожиданной тишины, под взглядами всего салуна протянул Чарльзу свою заскорузлую мозолистую ладонь ковбой.
- Чарльз Френ… Чарли.
Рукопожатие состоялось, и остальные посетители салуна потеряли всякий интерес к этому столу.
- Вот так мы и живем, Чак. Когда не пьян даже противно, поэтому пьян всегда. А хочется чего-то большого, светлого, бескрайнего. Как прерия только вот здесь, - постучал кулаком в грудь опрокинувший подряд три стакана самогона Джим, - понимаешь?
- Как ты сказал, большого?! – воодушевился и подскочил на месте все же попробовавший свою выпивку Чарльз. – Так ведь за этим я и приехал! Генри!
Пока Генри возился с аппаратурой, мэтр Ксавье, что называется, проводил арт-подготовку. Чтобы послушать Чарльза даже танцевавшие девушки сделали перерыв, а одна из них, высокая блондинка, явно местная красотка, прижав руки к груди, заворожено смотрела мэтру в самый рот.
- Позвольте представиться, Чарльз, - польщенный таким вниманием Ксавье поклонился девушке и, аккуратно взяв за кончики пальцев, поцеловал ей руку.
С тихим «ах» танцовщица потеряла сознание и упала бы, не подхвати ее Джим.
- Рей-Рей ее зовут, - ответил он вместо девушки. – Вот дьявол! А ты ей понравился!
Чарльз приосанился довольно, даже облизнулся, но тут к нему подошел Генри и шепнул всего два слова: «Экран пропал».
Конечно, личность похитителя установить было нетрудно, ведь полотнище пропало вместе со злополучной винтовкой, но это никак не могло помочь Чарльзу в тот момент – люди хотели своими глазами увидеть все то, о чем он только что рассказывал. И хотели прямо сейчас.
- Господа… господа, у кого-нибудь из вас есть белая простыня? – рискнул спросить Ксавье.
И его чуть действительно не избили. Джим и Рей-Рей вовремя вытащили мэтра из заварушки, и он отделался только оторванным рукавом. А верный Генри просто чудом ухитрился спасти аппарат.
- Что же делать? – бездумная злость истриверцев очень опечалила находившего подход даже к дикарям Чарльза.
- Знаю одно, Чак, такой простыни нет ни у кого в городе, - Джимми отрезал себе полоску жевательного табака, никому больше не предлагая.
Рей-Рей рядом вздохнула, огорченная печалью милого господина.
- Значит я верну ту, что украли, - Ксавье не мог отступить, когда красивая молодая леди смотрела на него с такой надеждой. Это было бы недостойно джентльмена и англичанина.
После долгих уговоров Джим проводил их с Генри до половины пути, дальше не поехал, сославшись на давнюю и взаимную неприязнь к Красному главарю.
Умудрившись все же заблудиться в небольшом лесочке, Чарльз с Генри только к вечеру добрались до стоянки бандитов. Несмотря на фиаско в салуне, мэтр Ксавье был втайне рад возможности снова встретить главаря, тем более что в лагере похоже никто не скрывал лицо под платком. Похититель Чарльзовой простыни и мыслей оказался чрезвычайно хорош собой даже без вороной лошади и шляпы с загнутыми полями. Ксавье то и дело запинался, объясняя цель своего визита, потому что невольно соскальзывал взглядом на загорелую полоску кожи в распахнутом вороте красной рубашки. Кроме того он всегда очень внимательно относился к бритью – борода была для него признаком дикости, у всех кроме портретов предков и Чарльза Дарвина - но рыжеватая щетина главаря особенно в сочетании с ухмылкой оказалась достойна места в музее. В разделе только для совершеннолетних.
Печальный Пит с малиновыми от стыда ушами притащил завернутый в простыню винчестер, и тут выяснилось, что, несмотря на вежливость, обходительность и приятную внешность, бандит остается бандитом.
Чарльз предлагал и деньги, и ценные вещи, но главарь только качал головой и ухмылялся шире – его явно развлекали эти попытки угодить.
Наконец, когда Ксавье уже почти отчаялся, ему было предложено разыграть простыню как приз. Но ни в карты, ни в кости Чарльз не играл, а крокет и скраббл не подходили его противнику. Посередине между развлечениями Старого и Нового света неожиданно оказались шахматы.
- Ты, можешь сесть к костру, мы нескоро закончим, - обратился главарь к Генри, а сам придержал полог своей палатки перед Чарльзом.
Генри никогда не мог своевременно остроумно ответить, поэтому он сжал зубы и отправился, куда следует, хотя ему очень не понравилось то, каким взглядом главарь обшарил чуть наклонившегося перед входом в палатку Чарльза.
Бандиты отнеслись к Генри даже дружелюбно, поделились своим ужином и выпивкой, так что вскоре он уже вовсю рассказывал им об Индийской кухне и голых африканках.
Мэтр Ксавье вышел из палатки, когда уже начало светать. Чарльз выиграл, судя по тому, что подмышкой он держал их будущий экран, но мысли мэтра витали где-то вдалеке от искусства – он в очевидном волнении пригладил волосы и несколько раз проверил, все ли пуговицы застегнуты.
Генри это показалось странным.

@темы: Ё-моё

---

Побочный миник к Рыжей бороде.
Эдвин Эппс/ Валентин Булгаков
Немножко рейтинг)
2300слов

Даже если бы Эдвин Эппс постарался напрячь память, он все равно не припомнил бы в своей жизни случая, когда его прикосновения были кому-то приятны.
Мать отпихивала от себя едва научившегося ходить сына. А Эдвин хватался своими еще слабыми пухлыми ручонками за отталкивавшую его руку и хныкал. Но мать то боялась, что он испачкает ей платье, то была не в настроении, поэтому она подбирала тяжелые юбки, в которые Эдвин так хотел спрятаться, и гневно смотрела на забегающую в комнату вслед за ребенком няньку.
Нянька, конечно же, сразу брала Эдвина на руки и уносила прочь, пытаясь отвлечь, и уж ее-то он мог сколько угодно обнимать, но от той негритянки всегда пахло потом и жиром. «Нянька» у нее было имя и даже муж, с которым их разлучили при покупке, но в доме Эппсов ее звали только так до самой ее смерти. Это была самая запуганная и забитая негритянка на плантации, ей не завидовали даже те рабы, кого за жалкие десятки фунтов хлопка чаще других гнали к столбу. Нянька всегда была на глазах у хозяев и всегда виновата. Ее не так уж часто секли, но миссис Эппс не упускала возможности дать ей пощечину, а мистер Эппс пнуть, оба кроме того не скупились на угрозы. Наверное, если бы Нянька не была настолько приучена бояться наказания, ждать его, она бы нашла выход, тот самый, который всегда существовал для тех, кому жизнь в тягость. Наверное, забываясь мучительным, не приносящим облегчения и отдыха нервным сном у кровати своего маленького хозяина, Нянька думала о том, как легко убить это чудовище, пока оно еще ребенок, пока не выросло подобием тех, кто его породил. Но ослепленная неубывающим страхом Нянька только дрожала, постоянно сильно потела, нервно кашляла и потому растирала себе грудь нутряным жиром. И вся поседела до того, как ей исполнилось двадцать пять.
Отец собирался воспитать достойного сына, мужчину, а не какого-то там городского хлыща, как хотела жена. Он брал Эдвина смотреть на забой скота и на наказание провинившихся рабов, он дал пятилетнему сыну подержать еще теплое от руки надсмотрщика кнутовище, пока запоротый насмерть нигер агонировал тут же, привязанный к столбу. На семейном кладбище в ряд стояли пять маленьких могильных камней – пять братьев и сестер Эдвина, родившихся прежде него и так и не вышедших из младенческого возраста, поэтому отец в пьяной гордости не раз приказывал Няньке привести ребенка на показ таким же пьяным гостям. Иногда в таких случаях отец обнимал и похлопывал сонного, испуганного Эдвина по плечам, а тот знал – главное не заплакать. Плакать ни в коем случае было нельзя.
Мэри держала себя как настоящая леди, несмотря на то, что ее отец проиграл всех своих рабов, и семья в одночасье превратилась из бедных, но уважаемых плантаторов в белую голытьбу. У Мэри было только одно уже перешитое выходное платье, когда Эппс решил к ней посвататься. В этом платье она ходила в церковь и встречала будущего жениха. Он и увидел ее только в церкви на мессах - Мэри не вывозили на местные праздники, потому что у нее не было достойного наряда, да и считали, что на эту мрачную дурнушку никто не польстится. В округе можно было найти куда лучшую партию, вот например, дочки Стивенса – все три веселые, загорелые, с пышными фигурами. Но Эдвин, как и все местные парни, успевший потискать каждую из этих вертихвосток, выбрал себе в жены мисс Мэри, которая, пока не была объявлена их помолвка, ни разу ему даже не улыбнулась. Привыкший к грубоватому деревенскому флирту и легкому общению Эдвин был сражен строгостью манер своей невесты – он принял ее холодность за поведение настоящей леди. Некоторое время его семейная жизнь была почти похожа на то, что он ожидал – Мэри аристократично себя держала, вела дом и, когда требовалось, была готова принять супруга в своей спальне. Но месяц шел за месяцем, а она все так же, как и в первую брачную ночь, лежала с Эдвином неподвижно, молча, кривилась, отворачивалась и не беременела. Иногда начавший умышленно напиваться перед исполнением супружеского долга Эппс вспоминал, как ребенком мать брала его с собой на воскресные чаепития к супругам Шоу. Он тогда был поражен тем, как дородная миссис Шоу выбирала для своего низенького кругленького супруга кусочки повкуснее, и как он гладил ее по руке, не стесняясь посторонних. Иногда Эдвину казалось, что вот такой брак он хотел бы для себя, но со временем эти неуместные фантазии вытеснили ежедневные хозяйские заботы, тяжелый взгляд Мэри и то, что спустя несколько лет после того чаепития Шоу извел свою жену, чтобы открыто сожительствовать с черной рабыней.
Пэтси досталась ему даром, как и положено подарку небес. Просто ее предыдущий хозяин не умел пить, и ему не стоило делать этого за покерным столом. Эппс имел рабынь до нее, не так много как некоторые, но все же подобное было для него не ново. И вот в какой-то момент работоспособность Пэтси в сочетании с ее хрупкостью, особенной красотой и грацией стали Эппсу дороги и даже необходимы. Боялась ли его Пэтси? Ненавидела? Наверное, сильнее, чем любой другой нигер. Но она была нужна Эппсу и нарочно отворачивающаяся, и покорно ложащаяся, и искалеченная - любая. Ведь она одна танцевала для него, даже падая от усталости, разжигала в нем страсть и боль даже своим безразличием. Она заставляла его чувствовать, и за это он ее уничтожил.
Валентин сам пришел к нему и, по своей или нет воле, остался. Булгаков всю жизнь был свободен от всего кроме собственной совести и потому теперь то и дело забывал о своем унизительном положении. Эппсу нравилось, когда его камердинер слегка забывался – когда Валентин садился выпить с ним чаю, закидывал ногу на ногу и без напоминаний брал с блюда печенье, когда у них получалось просто говорить друг с другом, когда в разгар неизменного спора Булгаков вдруг чихал и тут же просил за это прощения. Эти минуты равенства всегда заканчивались одинаково – Эппс не без какого-то болезненного удовольствия напоминал Валентину о его месте. А потом с нетерпением ждал, когда же тот снова забудется.
Когда понадобилось осмотреть принадлежащую Эппсу часть леса – там видели беглых нигеров, выяснилось, что если в седле Булгаков держится неплохо, то стрелять по живым мишеням наотрез отказывается. Эппс позубоскалил на этот счет, но без особенного злорадства – чего-то подобного он и ожидал от человека с пасторскими замашками. Если бы это действительно была охота, он взял бы с собой кого-нибудь из надсмотрщиков, а не жалостливого Валентина. Но на всякий случай Эппс приторочил к седлу пару ружей, свистнул собакам и велел камердинеру смотреть в оба.
Во время привала – лес был спокоен, никаких следов прячущихся рабов – Эппс выпил вина, закусил лепешкой с куском мяса, поглядывая, как Булгаков расправляется со своей порцией, а затем заявил, что хочет отдохнуть. Не показывая, насколько взволнован, Эдвин улегся там же на прогретой солнцем земле и положил голову на колени своему камердинеру. А тот даже не дрогнул, словно это обыкновенное дело, только прислонился спиной к бугристому стволу дерева и внимательнее начал следить за чащей. Из-за этого-то спокойствия, естественности Эппс решился взять руку Валентина и положить ее ладонью себе на грудь. Булгаков удивился, чувствуя, как гулко бьет чужое сердце в его округлую, слишком мягкую для тяжелой работы ладонь, но убирать ее не стал.
Чтобы решиться на большее Эппсу понадобилось несколько дней, но тогда уже его, доведенного крайности ничто не могло остановить. Он зашел в кухню, где Валентин в то время готовил обед, и просто обхватил не ожидавшего ничего подобного слугу за пояс.
- Мистер Эппс? – Булгаков, слава всем святым, не стал вырываться, только вдохнул резко и крепче сжал нож, которым только что резал овощи.
- Зови меня по имени, - Эдвин обхватил свободной рукой плечо Валентина, погладил, чувствуя сквозь сорочку крепкое, неподатливое мужское тело. И, шумно дыша, начал водить носом по затылку Булгакова, ероша волосы.
- Мистер Эппс… Эдвин!
Откликаясь, Эппс погладил живот, на котором лежала его ладонь, ему хотелось сминать, стискивать это тело, хотелось покорности и сопротивления одновременно.
Булгаков нервно высвободился, окинул пристающего к нему хозяина ошарашенным взглядом, оставил нож на столе и вышел.
Что-то в том, как он смотрел, как отстранялся, как уходил, обнадежило Эппса.
Ловить Валентина оказалось непросто, удерживать – еще сложнее. Булгаков не позволял прижиматься к себе дольше нескольких мгновений, да и то, видимо, начинал сопротивляться не сразу от удивления.
- Вы женаты. А я вдовец, - говорил он Эппсу, с замиранием сердца покусывающему его затылок.
- Это противоестественно и противозаконно. Об этом узнают, - увещевал он хозяина, торопливо притирающегося к его бедру.
- Эдвин, так нельзя, - отчаянно просил Валентин, пока его пытались удержать прижатым к стене подольше.
Однажды ночью Эппс явился в комнату своего камердинера. И Булгаков не позволил к себе прикоснуться.
Он стоял перед Эппсом в простой рубахе до колен и холщовых портках, но при этом так строго и стойко пресекал поползновения хозяина, что Эдвин растерял свой пыл. Поглядывая то на разобранную постель, то на ангельски прекрасного и недоступного Валентина, Эппс попятился к двери, но уже за порогом решил испытать судьбу. И потребовал себе поцелуй. Один.
А Валентин вдруг заколебался, и этого оказалось достаточно – Эппс в пару шагов приблизился и, взяв его за плечи, прижался своим ртом к его. Конечно же, чуть потеревшись щекой о мягкую бородку Булгакова, он о своем обещании «только один» позабыл. Валентин попытался высвободиться из становящихся тесными объятий, но даже когда он приложил для этого все усилия, худощавый, жилистый Эппс оказался сильнее. Только когда хозяин слегка потерял бдительность, Булгакову удалось отстраниться.
Всю оставшуюся ночь Эппс ходил по своей спальне из угла в угол, а если ложился, то стучал коленями в стену, иногда он подходил к двери в комнату Валентина, но каждый раз поворачивал прочь. Под утро он все же заснул, хотя то особенное беспокойство и радость, которые вызывал в нем Булгаков, так и не улеглись.
Утром.
- Валентин! Подай умываться!
Эппс мылся редко, не чувствуя в том особенной потребности, с мылом – еще реже. Но сегодня он вышел на двор в одних легких штанах и, обрызгивая льющего на него воду Булгакова, долго обтирался. Выпрямился мокрый, с прилипшими волосами и поймал взгляд Валентина – не испуганный, и не ласковый как обычно, но Эппсу этот взгляд очень понравился. Под этим внимательным и одновременно рассеянным, голодным и как будто насыщающимся взглядом так и тянуло покрасоваться. Эдвин подошел к Булгакову вплотную и, глядя в ответ, стянул полотенце с его плеча.
В следующий раз, когда Эппс поймал Валентина за пояс и побыстрее тыкнулся в солнечно-рыжую щеку, Булгаков с неясным звуком, похожим неуверенное «аа», чуть повернулся и сам тронул губами его рот. Потом, конечно, сразу высвободился, раскраснелся и звонко чихнул.
Как-то Эппс завел Валентина в амбар и попытался завалить на тюки с хлопком. С женщинами это всегда срабатывало.
- Нет, - сказал Булгаков, но не ушел, а видя чужое отчаянное желание, смилостивился. – Ляг сюда.
Эппс хоть и привык приказывать, а не подчиняться и вообще после смерти отца ни от кого не слышал указаний, но теперь, для Валентина исполнил. Заранее насмешливо скалясь, не зная чего ждать, он все же лег на тюки. Он-то думал, что Валентин воспользуется возможностью и убежит или снова попытается отговорить от богомерзких действий. А Булгаков, нервно засунув кулаки в карманы, подошел вперевалочку и снова посмотрел так же как раньше во время мытья. Смотрел он долго, Эппс несколько раз едва сдерживал порыв ухватить, повалить Валентина на себя, подмять и как следует его ощупать.
Наконец, Булгаков отмер, вытянул руку из кармана и с осторожностью тронул штанину Эппса, а затем подцепил край рубахи и задрал его повыше. По местным меркам Эдвин никогда не ходил в красавцах – для этого требовалось более внушительное, крепкое телосложение, горделивая осанка и хорошо бы чернявые волосы. Но Булгакову все равно что-то понравилось, не зря же он так рассматривал хозяина, а потом и дотронулся – погладил по животу и груди, запуская пальцы в негустые завитки волос. От этой ласки, от растерянного и заинтересованного выражения Валентинова лица Эппсу стало тесно возле сердца и, что более заметно, в штанине. Но Булгаков стыдился смотреть и гладить там, где в этом была самая явная потребность. Когда стало совсем невмочь, Эдвин все же утянул Валентина на тюки под себя и трогал его до тех пор пока не получил облегчение.
В следующий раз, приведя Булгакова в амбар, Эппс сам снял рубаху перед тем как лечь. И они возились немного дольше, чем в первый раз и с большей приятностью для Эдвина – ему понравилось, как Валентин обнимал его крепко обеими руками и шептал не то молитву, не то стих по-русски.
К тому времени, как дни стали по-осеннему короткими, а нигеры, не занятые работой, начали шнырять по всему двору и пристройкам, Эппс уже привык несколько раз в день иметь Валентина в своих объятиях. Они оба уже довольно смело прикасались друг к другу. Но если Эдвину нравилось, когда ему в штаны запускали руку и трогали нагую плоть, изнывающую от тоски по ласковой, мягкой ладони, то вот Булгаков позволял гладить себя только через ткань и сразу разрывал объятия, стоило прикоснуться к его заду. Эппс видел всего несколько содомистких рисунков, кривых и нарочно нелепых, но и на них можно было понять, куда именно у мужчин происходит сношение. Он не то чтобы хотел именно так – он не представлял как это, скорее пытался потому, что манила запретность, и потому что Валентин очень возбуждающе начинал сопротивляться.
Но настал вечер, когда простое мытье и Булгаков в облепивших его со всех сторон портках распалили Эдвина настолько, что он повернул Валентина к бочке с водой и очень быстро закончил, только прижавшись к нему сзади.
Когда он в следующий раз попытался развернуть Валентина спиной к себе, тот воспротивился, и тогда Эппс, уже успевший научиться любовным хитростям, долго целовал, ласкал его, чтобы сделать сговорчивее.
- Валя. Валинька, - шептал он краснеющему от удовольствия Булгакову – слышал однажды, как кто-то из русских так говорил, и запомнил.
Валентин позволил трогать себя, и даже голого, но это только все усложнило.
В своей спальне Эдвин раз за разом пробовал как-то устроиться меж его раздвинутых колен, задирал на Вале сорочку повыше и возился пока не выбивало дух, но попасть в отверстие все не удавалось. Это можно было бы назвать неудачей, даже позором, но Эппс ничего такого не чувствовал, ведь Валентин обнимал его тесно и жарко. Особенно Эдвину нравились размеренные поглаживания в нижней части спины, Валя часто так делал, пока он толкался в очередной несостоявшейся попытке.
- Подожди, давай по-другому, - отчаянно краснея и блестя своими все еще ангельскими даже после падения глазами, предложил Валентин однажды ночью. И, спустив штаны, лег на постель животом.
Эппс не сразу понял зачем.
Но когда понял, то навалился сверху, снова и снова целуя Булгакову затылок и плечи. Он вслепую торопливо сдвинул мешавшую длинную Валину сорочку и распустил пояс своих штанов, он притирался между ягодиц, тыкался туда, попробовал даже направить рукой. И ничего не получилось.

- Попробуй намазать маслом, - спустя много попыток, ночей и ласк предложил Валентин, который по-прежнему краснел и волновался наедине с ним, но всегда встречал Эдвина с желанием и улыбкой.

Ночных встреч с Пэтси Эппс стыдился и потому позволял себе ходить к ней только тогда, когда все спали. С Мэри, к которой он был прилеплен церковным законом, было все дозволено, но жена сумела отбить у него охоту посещать ее спальню. Ребенком Эппс стыдился сухих материнских поцелуев, которыми его уже по юношески длинного, время от времени одаривали, стыдился пьяных отцовских объятий и чересчур назойливой заботы Няньки. Сколько Эдвин себя помнил, всегда был кто-то, кто заставлял его чувствовать себя неловко в его собственном доме. Теперь же он, не особенно скрываясь, ходил ночевать в комнату Валентина, и его, странным образом, мало беспокоили слухи и соседское осуждение.

@темы: Ё-моё

---

"Рыжая борода"
Эдвин Эппс ("12 лет рабства")/ Валентин Булгаков ("Последнее воскресение"), рейтинг R

Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.

8 тысяч слов

- Господин! Господиииин! – голос мерзкий, с протяжной нигерской плаксивостью. – Проснитесь, господин! Господиииин!
Хочется язык вырвать этой собаке, чтобы никогда больше…
- Господиииин! – скулеж звучал сначала под окном сквозь закрытые ставни, затем один нигер осмелел и прокрался в дом аж до самых дверей кабинета, где спал Эппс.
- Господиииин! К вам пришли, господииин!
Какое же ангельское терпение надо иметь с этими тварями!
- Господиииин! – нигер плакал, но подходил все ближе и ближе к двери.
Эппс дождался, когда неосторожная скотина окажется рядом с дверным проемом, и поднял пляшущий в руке пистолет, целясь в белую рубаху. Грохнул выстрел, и откосяка отлетела щепка. Нигер взвизгнул по-свиному и убрался, наконец, но его визг еще долго не затихал в голове, тяжелой, больной после вчерашнего и позавчерашнего и… Эппс уже забыл, когда пил что-то кроме виски. Солодовая дрянь! Как же от него трещит голова! И вкус – настоящие помои. Эти нигеры отравить его хотят! Но ничего! Он им покажет! Покажет!
Эппс, едва дыша от боли, сел, сжимая голову руками, обвел медленным мутным взглядом кабинет. Чертовы нигеры! Никто даже не додумался принести хозяину воды! Осколки графина, разбитого еще несколько дней назад, так и лежали в углу рядом со сломанными напольными часами – приданым его дорогой женушки.
Сбежала стерва! Все его бросили! Все! И даже Пэтси.
После того, как тот нигер и его аболиционисткие друзья разорили Эппса, все начали обходить его стороной. Соседи и раньше только здоровались, да по воскресениям приглашали на завтраки после проповеди в церкви. А теперь без Мэри он не ходил в церковь.
Эппс тяжело поднялся, собираясь крикнуть, чтобы сходили за водой, но во рту так пересохло от проклятого пойла, что он сам себя едва услышал. Пошатываясь, добрался до двери, но тут же спохватился – пистолет. Вернулся, забрал, а затем, встав на колени, долго пытался достать кнут из-под стола. Все эти нигеры только спят и видят, как бы напасть со спины.
Он напился несвежей, горькой как его рот воды прямо из стоявшего в кухне ведра. Пил и пил, пока не начало тошнить. В доме было прохладно и тихо – часы Эппс разбил несколько недель назад. А за закрытыми ставнями и дверями воздух уже становился по-полуденному плотным от зноя, запахов скота и травы. Наверное, в поле опять поют свои песни нигеры – их осталось так мало, что Эппс больше не мог платить надсмотрщику. Рабы сами уходили в поле, сами возвращались со своими жалкими тюками. Хозяин не следил за ними и не наказывал как должно. Хозяин вообще очень редко выходил теперь из дома.
Иногда Эппс ощущал прилив сил, но страх, что на него могут напасть аболиционисты или его собственные нигеры, загонял его обратно в берлогу. И днем, и ночью он не расставался с заряженным пистолетом и кнутом, хотя из-за того, что постоянно пил, вряд ли бы смог прицелиться или размахнуться как следует.
Вместо еды – засохшие лепешки и подгнивший батат. Вместо костюма – вонючая от алкогольного пота нижняя сорочка и такие же портки. В доме слышно только потрескивание нагревающихся деревянных досок, но и от этого звука леденеет в затылке от страха. А снаружи ненавистная жизнь, жара и рабы с их вечным нытьем.
Днем-то они еще смирные. При свете не нападут. А Эппсу вдруг стало так холодно одному. И он с опаской отворил дверь дома, в котором родился, прожил всю жизнь, но так и не научился чувствовать себя в безопасности.
Дверь, как и все в жизни Эппса, скрипела и заметно покосилась с того времени, как хозяйка Мэри все же вернулась к своим родителям, сбежав от никогда нелюбимого супруга. Эппс тоже не испытывал к ней особенной привязанности даже во времена приличного по местным меркам ухаживания, но он привык верить, что жена – это навсегда, неважно какова она. Жить со своей женой - это такая же обязанность мужчины, как управление плантацией, скотом и нигерами. Так было у его родителей и их родителей. Его мать тоже была не сахар, сколько раз Эдвин просыпался от ее криков, доносившихся из родительской спальни, сколько раз она била сына по щекам только за то, что он слишком похож на отца. А на кого же еще ему быть похожим? Эппс так и не понял, что именно не нравилось в нем матери, и винил во всем ее вздорный характер.
Ребенком он однажды видел, как пьяный отец тащил ее, одетую в одну только нижнюю сорочку, за волосы к мосткам, чтобы утопить. Эдвин тогда всю ночь проплакал в своей комнате от страха, и черная нянька никак не могла его успокоить. На следующее утро мать отругала сына за то, что он опоздал к завтраку. А няньку высекли за его покрасневшие глаза.
Каждое утро мать выглядела и вела себя, как полагалось истинной леди, что бы ни происходило в другое время суток.
Как бы мало ни значила Мэри для него, жена – это собственность, она не могла, не должна была уйти. Лучше бы умерла. Но убить ее Эппс не посмел - даже испуганная, в разорванном платье Мэри гордо кривила губы и оскорбляла его.

Снаружи было душно, но при этом вольно и спокойно. Эдвин сперва посмотрел, не прячется ли кто-то за углом, а потом только вдаль, на поля и деревья. И вот тогда заметил скромно молчавшего просителя - перед крыльцом стоял молодой мужчина в городском костюме. Когда на него пал взгляд хозяина, гость снял шляпу и учтиво поклонился. Торговец или чей-то поверенный? Ни с теми, ни с другими Эппс не церемонился.
А незнакомец повертел в руках шляпу и, не дождавшись приветствия, степенно поздоровался первым, представился непроизносимым именем, которое Эппс, даже не мучай его похмелье, не запомнил бы. Еще одна причина, чтобы прогнать без лишних слов.
Плантатор начал собираться с силами, чтобы пугнуть неизвестного кнутом, но так и забыл свое намерение, когда незваный гость вперевалочку подошел к нему ближе, как-то очень доверчиво заглянул в глаза и вдруг звонко чихнул.
- Простите, это от волнения.
Обычно слово «простите» только больше разъяряло Эдвина– негры, если не молчали, то только и делали, что просили прощения, но сейчас перед нимбыл джентльмен, на которого еще и не хватало сил злиться. В конце концов, этот господин пришел к Эппсу по делу, и хозяину так же стоило проявить приличествующие манеры. Как равному с равным.
- Проходите, - бросил он незнакомцу, даже не пытаясь воспроизвести ту часть имени, которую вроде бы запомнил.
Так положено по законам гостеприимства, да и не говорить же во дворе, стоя на виду у рабов.
- Благодарю вас.
После адвоката и судебного пристава, посещавших дом Эппса в связи с делом того проклятого ниггера, здесь еще не было ни одного белого.
Незнакомец сел на уцелевший из обстановки столовой дубовый стул, шляпу положил рядом.
Приличия требовали подать угощение, но об этом всегда распоряжалась Мэри. Это ее обязанность.
- Бетси, неси кофе! – Эдвин приотворил ставню и крикнул в окно.
Взгляд гостя ни в коей мере не осуждал ни беспорядок, ни внешний вид хозяина, что же такое он собирается просить?
Незнакомец, снова повторивший свое имя, назвался мистером Булгаковым, и Эппс неожиданно запомнил.
Оказалось, существует некая община не то политических не то религиозных отщепенцев, прибывших из России. Где это и за каким дьяволом Булгаков привез их сюда, плантатор так и не понял. Суть же рассказа о злоключениях свободных людей сводилась к просьбе сдать этим людям клочок земли, чтобы они могли сами себя прокормить. Этого Эппс тоже не мог понять: они что, собрались работать как черные, как белая голытьба?
Разумеется, не стоило пускать на свою землю пришлых невесть откуда еретиков. Ни к чему это.
А когда Булгаков завершил свою речь тихим признанием, что соседи Эппса уже отказали русским в аренде, Эдвин только убедился в том, что именно так и следует поступить.
Суетливая, большерукая Бетси принесла кофе и чуть не разбила чудом уцелевшие чашки из свадебного сервиза, когда ставила поднос на стол. А разливать, кто будет? Впрочем, неважно.
- Вы ожидаете, что я… - из-за того, что перед ним находился джентльмен, какого редко встретишь в их краях, Эппс не мог просто выгнать просителя кнутом. Хотя на своей земле он мог все, но под ждущим, почти молящим взглядом голубых глаз, Эдвину захотелось показать себя не хуже воспитанным человеком.
- Я понимаю. Принять тех, кого отвергли ваши соседи – это еще и акт неуважения к тем, кто проживает рядом. Поверьте, я не стал бы обращаться к вам со столь неудобной просьбой, если бы мы не находились в отчаянном положении… - Булгаков еще что-то говорил, с тоской и отеческой заботой глядя мимо хозяина, когда до Эппса дошло – он может отомстить! Всем им! Всем тем фальшивым друзьям из соседних усадеб, которые ни слова не сказали, когда у Эдвина отбирали его собственность аболиционисткие свиньи.
- Я сдам вам в аренду десять акров земли, а так же скот и упряжь.
Булгаков, поднимавшийся уже, чтобы уйти, сел обратно, неверяще, посмотрел на плантатора и снова чихнул.
Русских оказалось больше, чем Эппс ожидал, а может ему так показалось, потому что он давно не видел много белых. Да он даже в местной церкви не был несколько месяцев, а в городе вообще уже несколько лет. И вот дюжина взрослых и двое детей собирались поселиться в заброшенном бараке совсем недалеко от его дома. Между собой они говорили по-русски, а еще временами почему-то по-французски – мать как-то пробовала научить Эдвина этому языку, но бросила спустя несколько уроков. Большая часть взрослых мужчин и женщин так же довольно бегло изъяснялись по-английски, хотя мало кто говорил так же хорошо, как Булгаков. Видимо, поэтому, а так же по каким-то другим причинам тот и считался среди них главным.
Эппс думал только позлить соседей, а затем приказать этому сброду убираться. Но когда он ехал в повозке, которой правил улыбавшийся солнцу Булгаков, и слушал, как опрятная светловолосая женщина что-то рассказывает детям, наверное, сказку, Эдвин вдруг понял, как ему не хватало этого – общества себе подобных. Нет, он, конечно же, прогонит их всех со своей земли, но позже. Позже. А пока можно наслаждаться положенными благодетелю вниманием и почтением.
Оглядев мужчин и убедившись, что они не опасны – из оружия у русских были только топоры, плантатор заинтересовался женщинами. Их было пять, причем самая старшая, вероятно, являлась ровесницей Мэри, а младшей едва ли исполнилось восемнадцать. У всех женщин была светлая кожа и тонкие черты, даже у угрюмой дурнушки. Булгаков, кажется, говорил, что они все из благородных семей. Определить на первый взгляд, кто из женщин замужем и кому принадлежат дети Эдвин так и не смог. Особенно ему приглянулась блондинка, на которую и Булгаков смотрел с особенной нежностью.
- Это ваша жена? – небрежно спросил его Эппс.
- А? Нет, что вы. Лидия мне как сестра, - Булгаков отчего-то заволновался, начал теребить свою бороденку.
«Ах, ты греховодник», - с завистью и весельем подумал Эдвин.
- А где же ваша жена? – всем видом показывая, что верит в «братские чувства», спросил он.
- Моя Маша… - все заботы и надежды, с которыми Булгаков только что оглядывал их новый дом, вдруг исчезли из его взгляда, вместо этого там поселилась какая-то светлая грусть, нежная тоска. – Моя дорогая жена скончалась от инфлюэнцы еще в Москве.
Он так просто и сдержанно это сказал, что Эппс понял: нет у него шашней с этой Лидией и ни с кем другим.
Всю обратную дорогу до дома – Булгаков рассеянно спрашивал о различных хозяйственных мелочах, Эппс отвечал как можно грубее и резче, так что вскоре они замолчали.

Возмущение соседей не заставило себя ждать: они все, неважно граничили их земли с Эппсом или нет, написали ему по письму. А полковник Мармадьюк даже явился лично. Достойные ответы на письма Эдвин так и не придумал, а помахивающего хлыстом седоусого мерзавца прогнал и посмеялся вслед.
Эта месть даже подняла плантатору настроение, и на другой день он хотел отправиться посмотреть, как устроились его арендаторы. Но дойдя до пролеска, за которым начинался сданный участок, Эппс повернул назад.
Нельзя забывать, что эти белые тоже ему не друзья.
Вместо того, чтобы идти к русским самому он, как и положено хозяину, послал негритенка с запиской, в которой приглашал Булгакова на ужин. Тот, разумеется, не мог отказаться.

Гость явился точно в назначенное время, и, хотя уже смеркалось, Эдвин заметил, что тот успел загореть, а кроме того в Булгакове чувствовалась та же усталость, что и в вернувшихся с поля нигерах. Выглядела-то она, конечно, по-иному, но в плантаторе сразу пробудилось презрение, которое было принято выказывать белой рвани, и поначалу он был весьма резок. Но гость держался с достоинством и незазорным смирением, словно какой-нибудь пастор, так что Эппс невольно сбавил тон. Говорили они немного, большей частью неловко молчали, и когда Эдвин глубокой ночью попытался вспомнить, о чем шла речь, то не смог.
Неделя аренды превратилась в месяц, и Булгаков приходил по вечерам, когда хозяину бывало особенно скучно. Они оба понимали, что именно эти встречи продляют аренду, однако русский при этом держался с такой непринуждённой искренностью, что даже Эдвин иногда забывал о своем праве требовать и начинал считать, что вечерние беседы обоюдоприятны. Тем тяжелее было оставаться одному, после того как за гостем запиралась дверь.
Как от него и ожидалось, русский оказался внимательным слушателем – то чего так не хватало Эппсу, но Булгаков так же показал себя и интересным рассказчиком. Как Эдвин понял, среди своих Булгаков был кем-то вроде проповедника, а значит говорить умел. Но не за стройность фраз и красивые сравнения Эппс ценил сказки о России, его завораживали тоска и боль, которые временами сопровождали рассказ. Именно поэтому он дергал щекой и чаще прикладывался к стакану, когда гость пытался развлечь его весёлой историей. Зато когда Булгаков, скрывая наворачивающиеся слезы, говорил о потере жены, о лишениях, пережитых их маленькой общиной, и даже о каких-то болезненных для него философских вопросах, Эдвин слушал, затаив дыхание.
Столь популярных на Юге бесед о правомочности рабовладения оба тщательно избегали, предчувствуя, что на этой теме их сколько-нибудь содружественным взглядам и взаимному терпению придёт конец. Эппс позволял себе разве что оскорбительные сравнения условий жизни русских и негров, но на это Булгаков не обижался.
Хотя это и потребовало от него решительности, однажды Эдвин заговорил о себе. Он рассказал о предательстве жены и получил неожиданное облегчение из-за молчаливого сочувствия собеседника. Слушая о злоключениях семейной жизни Эппса, разумеется, в том виде, в котором об этом было прилично рассказать джентльмену, непьющий Булгаков один за другим опрокинул в себя два стакана виски. Эдвин принял это за солидарность, хотя о своей жене русский вспоминал как об ангеле.
Мать, когда она еще пыталась заниматься воспитанием Эдвина, внушала ему приверженность к покаянию, ставя раскаяние превыше любой добродетели. Но ни мать, ни пастор так и не смогли привить Эппсу эту склонность и, как следствие, зависимость от церкви. Только теперь, откровенничая с Булгаковым, Эдвин понял, о каком утешении и освобождении говорили ему в детстве.
После некоторых колебаний он рассказал гостю даже о Пэтси. Конечно же, не все и не от своего имени, но, судя по тому, что русский снова взялся за выпивку, его поняли. Однако в этот раз Эдвину нужна была не солидарность и не сочувствие, он остался раздосадован тем, что Булгаков не проявил более личного участия, большей заинтересованности. Отчего-то плантатору казалось, что незлобивый гость обязан был возненавидеть покойную любовницу.
И все же благодаря этим вечерним разговорам или пьянкам или исповедям Эппсу стало спокойнее, ему уже не требовалось глушить страх виски еще до полудня. Более того Булгаков со своими заботами и хлопотами пробудил уснувшего алкогольным сном хозяина в Эппсе. Стоило плантатору заглянуть в сарай, куда нигеры носили свои жалкие трюки хлопка, как господскому негодованию не стало предела. Отвыкшие от порки без хозяйской руки нигеры почти ничего не собирали. И не было среди них никого, кто хоть отдаленно мог бы сравниться с Пэтси. Да они все вместе собирали меньше, чем она одна!
Эдвин такой лени простить не мог. Забыв сгоряча о своих страхах и даже о постоянной мучительной жажде, он за неимением надсмотрщиков сам выволок главного бездельника во двор к давно не использовавшемуся столбу. Нигер испуганно поскуливал и закрывался от ударов сапогом в живот. Остальные остались стоять в сарае, глядя в пол. Их очередь тоже настанет! Силы Эппса от злости удесятерились, он и впрямь решил, что сможет в одиночку наказать всех чертовых бездельников.
Нигер, трясясь, покорно спустил рубашку, открывая уродливо бугристую из-за рубцов спину, обнял столб и заранее начал тихо подвывать.
А Эппс вдруг покосился куда-то в бок, неосознанно ища взглядом Мэри.
Жена – это часть мужчины, как бы они ни были друг другу отвратительны.
За сбежавшую стерву-жену, за Пэтси, утопившуюся в болоте, за мать, бившую его по щекам, пока слезы не польют ручьём - за всех тех, кто должен был любить его, но только лишь оскорблял и бросал. За давнюю, забытую, но не прощенную обиду мстил Эдвин. Сжимая кнутовище, он едва помнил о хлопке.
Нигер вскрикнул, когда ударом ему рассекло еще живую кожу, оставшуюся меж рубцов. Когда же кнут драл шрамы, нигер только мычал и слепо хватался за отполированный их черными ладонями до идеальной гладкости столб.
Вдруг Эппса толкнули в бок да так сильно, что едва не сбили с ног. В первый момент он испугался до холодного пота и чуть не выронил кнут. Но это был всего лишь Булгаков.
Всегда приятный в общении, спокойный и светлый в тот момент Булгаков стал почти страшен от того, что сам был до ужаса напуган.
- Братец, братец! Живого человека! Ведь ты же не зверь! – по-настоящему плача и жалко держась за рубашку Эдвина, бормотал он срывающимся голосом по-русски. – Братец!
Эппса настолько поразил вид мужских слез и внезапные почти что объятия, что он едва не потерял лицо. Но все же опомнился, подтянул кнут в руку и шагнул прочь от Булгакова к дому, не замечая, как нигер осел на землю, обнимая по-прежнему столб.
Эдвин не считал себя праведникомв библейском смысле, это годится для пастора, а не плантатора. Мужчина которому нечего рассказать на исповеди – не настоящий мужчина, так говорил еще дед Эппс, и Эдвин считал, что тот был прав. Ведь роль хозяина и мужа в том, чтобы блюсти праведность принадлежащих ему домочадцев и рабов, и карать их - главная его обязанность. Эппс никогда не сомневался в этом своем праве, однако слезы Булгакова что-то тронули в нем, и потому должного удовлетворения от справедливого наказания он не получил. Он ушел в дом и пил до самого вечера, как будто готовился к чему-то, но в свой обычный час Булгаков не явился.
Поняв, что гость сам не придёт, едва держащийся на ногах Эдвин ночью послал за ним негритенка.
Это – его право, никто не может отнять его.
Несмотря на поздний час Булгаков ничуть не выглядел сонным, он, в противоположность хозяину, был бледен от волнения, совершенно трезв и как всегда опрятно одет.
Эппс запомнил только то, что Булгаков все-таки пришел, а что творилось той ночью, как он оскорблял ни словом ему не ответившего русского, предпочел забыть.
Но вот слезы и мольбы Булгакова не получалось забыть, сколько бы он теперь ни выпил. Даже в тяжёлом алкогольном сне чудились Эдвину то синева глаз, то алый цвет выговаривающих непонятные слова губ. Как он раньше не замечал, какой бесстыдно яркий у Булгакова рот? Совсем как у виденных Эппсом в городе продажных женщин.
Во время редких посещений русского барака Эдвин слышал, как соотечественники называли Булгакова «Валентин» и однажды «Валя». Таких имен не водилось в их округе, Эппс не знал больше никого, кого бы так звали, и все-таки запомнил это.
Русский продолжил навещать его каждый вечер, но при этом в госте как будто погас некий внутренний огонь – Валентин больше не улыбался смущенно, даже чихать перестал. Его визиты потеряли ту приятную Эппсу кажущуюся добровольность и непринужденность и стали в тягость обоим. Эдвин злился на это, пил до бесчувствия, а, когда он засыпал, Валентин оттаскивал его на диван в кабинете, снимал сапоги, расстегивал тесный ворот рубашки.
Пока Эппс надирался и буянил вечерами в пределах своей потерявшей былой вид гостиной, Булгаков читал ему что-то из старых газет или немногочисленных книг. Иногда русский приносил книгу с собой, и тогда Эппс хотя бы пытался вникнуть в то, что ему переводили, но почти всегда без особого успеха.
Булгакову стоило и впрямь стать проповедником с этой его вкрадчивостью. Читал бы с кафедры о рае и аде да заставлял бы прихожанок обливаться слезами на исповеди. Нынешний пастор, по мнению Эппса, никуда не годился, только и делал что пытался что-то урвать «в пользу церкви». Еще ребёнком Эдвин невзлюбил божьих слуг – тогда в их приходе только осваивался молодой священник, приехавший с Севера. Службы у него проходили веселее, чем у предшественника, и потому он имел больший успех среди местных дам. Мать Эдвина была в их числе.
Но вот в церковь к Валентину Эппс ходил бы с удовольствием, он даже не так часто прикладывался к стакану, когда Булгаков только начинал читать.
Однажды вечером Валентин читал о чем-то из русской книжки, а Эдвин пил реже и меньше, чем обычно и потому вместо того, чтобы побушевать и уснуть, он отправился в барак и пригнал своих нигеров в гостиную, как случалось раньше, еще при Мэри.
- Танцуйте! Танцуйте, чтоб вас черт подрал! – велел он, заранее начиная, хлопать в ладоши.
Когда негры в одинаковых бесформенных нижних рубашках разбились на пары и под заунывные звуки свирели еще более уныло начали раскачиваться и приседать, Эппс оглянулся на Булгакова. Тот смотрел на пляски так, будто перед ним явились призраки. Мэри тоже не особенно любила ночное веселье, но, как и положено жене, не мешала удовольствиям супруга.
- Не нравится? Вот кислые рожи! Улыбайтесь! Веселее! Веселее, я сказал!
Эппс захлопал быстрее, музыка зазвучала живее.
- Эдвин, пожалуйста, - так тихо, что его было почти не слышно попросил Валентин. – Они же едва не падают от усталости.
Эппс запнулся и перестал отбивать ритм, но наученный хозяйской палкой свирельщик продолжал играть.
- Жалеете их? Может вы аболиционист? А Булгаков? Я пригрел гадюку на своей земле? Отвечайте! – последнее слово он выкрикнул так, что музыка оборвалась, и танцевавшие негры замерли, глядя в пол.
- Я не аболиционист, мистер Эппс, я приехал из страны, где до недавнего времени белые люди на законном основании владели белыми рабами.
- Вот это новость! И вы до сих пор молчали об этом? – то, что Булгаков, оказывается, был кем-то вроде него подняло Эппсу настроение куда лучше, чем пляски. Он деловито взялся за свой ремень и, пошатнувшись, подошел ближе к гостю. – Значит белые рабы?
- У нас это называлось крепостное право.
- И сколько же у вас было рабов?
- Это позорное пятно на истории моей страны. Я и мои братья не гордимся этим.
- Вам нечем гордится, судя потому, что вы их всех распустили, - пробурчал Эдвин, которого мягкий упрек русского задел неожиданно сильнее, чем все обвинения аболиционистов до того. – Хотите, чтобы они отправились спать? Хотите, Булгаков?
- Да, хочу, - с досадным для Эппса сочувствием подтвердил Булгаков.
- Тогда танцуйте вместо них! – Танцуйте, или они будут плясать пока не собьют ноги в кровь!
Булгаков поколебался, но всего несколько мгновений, а затем с поклоном предложил руку толстой Бетси.
Танцевал он довольно ловко, для своей обычной грации неуклюжего деловитого зверька, но Эппса зачаровал не сам танец.
Уже отзвучала, музыка, и стих топор ног, уже негры спали в своем бараке, а Булгаков среди своих соотечественников, Эдвин же все сидел в том же кресле, из которого наблюдал за падением своего гостя, и сжимал в кулаке пустую фляжку.
Следующие несколько вечеров он был очень приветлив с Булгаковым и расспрашивал того о крепостном праве, не позволяя уйти от неприятной темы. У Эдвина бывали белые рабы, и он всегда относился к ним снисходительнее, чем к черным, хотя они часто того не стоили.
Спустя несколько дней Эппс снова принудил Булгакова участвовать в ночных развлечениях и так распалился от этого, что долго не мог заснуть. Примерно тогда же Эдвин неожиданно для себя обнаружил, что ему требуется женщина.
Тяжкая обязанность с неохотно уступающей Мэри и безучастность Пэтси в свое время отбили всю охоту, доставляя только разочарование, которое топилось в выпивке. И вот теперь он вдруг начал замечать, как выросла за последний год малышка Топси. Когда-то давно, желая показать Пэтси, что запросто найдет другую любимицу, он обратил внимание на Топси, тогда еще совсем девочку. Кто-то из взрослых научил маленькую паршивку, и за пригоршню сладостей она, хихикая, задирала свою юбчонку, показывая хозяину еще безволосый перед и зад. А потом поедала заработанное лакомство, сидя на коленях Эппса.
Теперь Топси больше не хихикала, не выпрашивала сладости, теперь у нее, наверное, и волосы росли, обозначая зрелость и готовность к деторождению. Эдвин решил, что пришло время это проверить.
Негритянка вся задрожала, когда он только слегка приобнял ее за плечи, нарочно встретив во дворе, где она развешивала выстиранное белье. Она уже не заплетала волосы по-девчоночьи в две косички и наверняка крутила с кем-то из соседских нигеров амуры.
Эппс пытался быть с ней ласковым, предлагал сладости, даже одно из платьев Мэри, но девчонка только сжималась в комок и твердила свое «не надо, хозяин».
Некоторое время ему хватало одного ощущения жаркого, бьющегося тела в объятиях, дальше не заходило. Но однажды, вернувшись от русских, он утащил Топси в амбар, пока остальные ужинали.
В тот день Эдвин решил прогуляться до своих поселенцев, посмотреть, как они устроились, как работают. Он удачно застал у барака Валентина, только что пришедшего с поля, чтобы освежиться. Эппс так и не спросил то, что собирался, вместо этого он вдруг начал разоряться о погоде, обычной для этого времени года, и говорил, не переставая, пока Булгаков долго, с удовольствием умывался из кадки, обтирал мокрой тряпкой голую, безволосую грудь.
Не было причины, по которой плантатора мог бы взволновать вид полуголого мужчины – уж он-то повидал предостаточно нагих тел, хоть и черных. Но Валентин снова ушел в поле, а Эппс, возвращаясь к себе, оказался так рассеян, что свернул с тропы и несколько часов плутал по знакомому с детства пролеску и вышел только к ужину все с тем же неясным вдруг охватившим его волнением.
Топси сразу догадалась, что в этот раз простым ощупыванием не отделается - она забилась отчаяннее и даже заплакала. Если бы Пэтси хоть раз заплакала в его руках, Эдвин, наверное, отпустил бы ее, но теперь с ним была не Пэтси.
Он уложил не посмевшую оттолкнуть его негритянку на тюки и задрал юбку, раздражаясь от ее непрекращающегося нытья, с десяток раз толкнулся в тесное, влажное женское лоно и закончил, ослабев и задрожав от минутного облегчения.
Безразличие, равнодушие и теперь вот жалкий лепет – если бы не сводящая с ума потребность, Эппс не прикоснулся бы ни к жене, ни к рабыням. Нелепая, отвратительная животная возня, к чему она, ведь ни одна из его женщин так и не понесла. Соседи давно сплетничали о том, что у Эппсов (благодарение Богу) слабое семя, и Эдвин в первый год брака, как мог часто ходил в спальню к жене, надеясь зачать, чем только больше внушил к себе отвращение.
На других плантациях нередко можно было встретить детей-мулатов, прижитых рабынями от хозяев, Эппс никогда не признался бы в этом, но он завидовал даже такому пусть и внебрачному потомству. В свете этого было жаль, что беленькие дети русских робели перед ним и только теснее жались к улыбавшемуся им Валентину. Булгакова любили и соотечественники, и Эппсовы ниггеры, и даже другие плантаторы понемногу сменили гнев на милость. Он со всеми был вежлив и одинаково приветлив, что часто бесило Эдвина, желавшего, чтобы внимание русского доставалось ему одному. Эппс раз-другой заговаривал с Валентином о семье, продолжении рода, но Булгаков ко всему этому как будто бы не стремился и даже не волочился ни за кем из своих. Если бы он был пастором или монахом, то подобное бесстрастие оказалось бы весьма похвально, теперь же оно только мешало пусть и не самому Валентину.
Однажды Эдвину ни с того ни сего пришло в голову, что он мог бы усыновить русского ребёнка, чтобы было кому оставить плантацию и небольшие сбережения. Маленьких американских оборванцев хватало в городе, и немало бедных семей, готовы были уступить одного из своих детей, но Эппс не хотел брать кого попало. Вот если бы у Булгакова был сын, такой же миловидный и ласковый, как отец, он бы вполне подошел. Эдвин даже сказал об этом самому Булгакову, но Валентин только удивился его щедрости, а искать себе женщину и не подумал.
Топси быстро освоилась со своими новыми обязанностями и капризничала только для вида, она без стеснения таскала сахар и лакомства, задирала нос перед другими неграми и жаловалась, что ее тяготит работа по дому, замолкая только после угроз отправить ее в поле. Хотя она по праву считалась местной красоткой, и ее не раз предлагали продать в городской бордель, но ни ее наряды, ни танцы похоть хозяина почему-то не возбуждали. Хозяин Эппс с большим удовольствием слушал своего русского гостя, чем смотрел на молодую любовницу. И она заговорила с гостем, думая, что хозяин приревнует, но Эппс вместо этого предложил ее Булгакову на ночь. Топси потом несколько раз бегала смотреть на русских женщин, но так и не смогла понять, почему Булгаков не согласился.
Хозяин тоже зачастил к русским, и негры даже стали поговаривать, что он ищет замену хозяйке Мэри. Но Топси, следившая за ним из-за кустов, была спокойна - хозяин ходил не к женщине.
Эппс неожиданно для всех, кто знал его много лет, стал гораздо меньше пить и даже забывал носить с собой флягу, с которой раньше не расставался. Трезвый он был злее и тяжелее на руку, чем пьяный, но так ему хотя бы не чудились заговоры повсюду, и он больше не стрелял по рабам прямо с крыльца. Теперь хозяин каждый день менял исподнее и рубашки и снова начал читать своим неграм Библию по воскресениям.
А будними вечерами Священное писание читали и самому Эппсу. Валентин оказался не настолько набожен, как можно было ожидать от человека его склада, что не мешало ему знать Библию не хуже пастора. Библия Эдвина открывалась в нескольких, необходимых для вразумления рабов местах, остальное читалось редко или уже забылось со времен детских занятий катехизисом. Поэтому в дни, когда Булгаков размеренно и веско зачитывал казавшееся новым Слово Божие, Эдвин по-особенному чувствовал себя христианином, едва ли не одним из апостолов. В эти дни он, меньше чертыхался, рассказывал нигерам небольшие притчи и даже отчитывал Топси за развязное поведение. Длилось это день-два - дольше религиозный накал Эппс не выдерживал.
В промежутках между христианским прощением и алкогольным безразличием он со всем усердием учил зарвавшихся бездельников плетью. Очередь кнута вновь настала, когда к Топси начал похаживать нигер лавочника. Вот тогда на крики неверной любовницы даже прибежал Булгаков.
Не считая этого происшествия, на плантации Эппса в кои-то веки было все как у соседей.
У русских подходило время сбора первого урожая – эти дикари выращивали огромное количество батата и кукурузы – южане их не сажали, довольствуясь тем, что вырастало само. Для маленькой общины это была первая победа, первый успех на чужой земле, и Валентин ходил особенно радостным и улыбчивым. Эта радость отражалась в каждом, кого бы Булгаков ни встречал, и однажды Эппс захотел ее всю себе.
Будь он чаще пьяным и беспамятным, Эдвину бы ничто такое и в голову бы не пришло. Сначала он сам посмеялся над этой мыслью, а в следующий раз уже усмехнулся без всякого веселья. Замечал или нет Булгаков, что его все чаще провожает тяжёлый хозяйский взгляд – неизвестно. А затем однажды после ежевечернего чтения, чересчур трезвый Эппс потребовал остаток арендной платы.
Когда русские обосновались на его земле, Эдвин и Валентин заключили договор с тем условием, что большую часть положенной аренды можно будет внести после сбора урожая и продажи выращенного скота. По причине того, что Эппс рассорился со всеми юристами в городе, пока судился за право вернуть себе оказавшегося свободным нигера Платта, а русские находились в отчаянном положении, договор был заключен только на словах.
Теперь, когда Эппс вдруг «запамятовал» условия соглашения, Булгакову нечем было крыть. Эдвин отпустил его помучиться и подсчитать убытки, в случае, если русским придется бросить все и снова уйти скитаться, а на следующий вечер предложил новую сделку.
Валентин вскочил с места, кровь бросилась ему в лицо, он едва удержал первые отчаянные слова, когда Эппс озвучил свои условия. Его предложение было таково: русские оставались на обжитом уже месте и даже не выплачивали остаток аренды, а взамен в руку Эдвина Эппса ложилась всего одна купчая, всего на одного человека.
Этот договор Эппс был даже согласен скрепить у нотариуса.
После того, как Валентин ушел к своим, впервые за все время знакомства не попрощавшись, Эдвин даже пить не мог – так его волновало, не осталось ли какой лазейки в капкане, не окажется ли гордость Булгакову дороже благополучия соотечественников? Ведь если так, Эппс рисковал потерять даже те немногие права на русского, которые привык считать своими, а эта мысль сводила его с ума.
Тем вечером у едва пригубившего домашнюю настойку Эдвина голова кружилась сильнее, чем когда-либо у пьяного. Господь отнял у него чертовку Пэтси, а взамен даровал кроткого агнца своего.
Валентин пришел в назначенный час и не унизился до просьб и мольбы, очевидно понимая, что Эппс и так слишком много слышал их в своей жизни. Когда он бледный и напряженный поставил свою подпись в месте, указанном нотариусом, а затем отошел от стола с видом человека, которого внезапно подло обманули, то Эдвину даже стало досадно, что Валентин не попытался разжалобить его. Но эта досада, как и червоточина обмана не портили вкус райского яблока, которым ему, Эдвину Эппсу, посчастливилось овладеть.
Его белые рабы никогда не жили в бараке вместе с черными, и уж тем более он не поселил бы туда Валентина. Чердак в хлеву – обычное место для особенных невольников с некоторых пор принадлежал Топси и тоже не годился, а предоставить Булгакову гостевую спальню – пыльную, душную комнату теперь было нельзя по статусу. Эдвин выделил ему подобие чулана с единственным маленьким окошком неподалеку от своей спальни, чтобы Валентин всегда мог прийти по первому зову.
До второго года женитьбы у Эппса имелся личный камердинер – расторопный, знакомый с основами этикета нигер – это была не столько дань местному понятию о шике, сколько материнское внушение. По мнению миссис Эппс это должно было придать Эдвину светский лоск настоящего джентльмена. Нигер со старозаветным именем Ахав был старше своего хозяина на двадцать лет, он всю жизнь служил камердинером и ни дня не гнул спину в поле, чем чрезвычайно по-негритянски глупо гордился. В один прекрасный день Эдвин сам запорол старого бездельника до полусмерти – привыкший к господскому дому и легкой работе Ахав наотрез отказался собирать хлопок.
Валентин же наоборот ожидал и даже как будто надеялся на тяжелый физический труд. Но первым приказом хозяина было подать чай. Эдвину хотелось испытать преданность того, кто пожертвовал своей свободой ради других, поэтому он приказал исполнить традиционно женскую обязанность в доме. Однако то ли Валентин умел хорошо скрывать свои чувства, то ли у русских это не считалось позором, но свою чашку крепкого чая господин получил быстро и без единого недовольного взгляда. Вообще-то Эппс чай не пил, предпочитая кофе, но теперь, насмотревшись на то, как чужие руки готовят для него напиток, все же чашку взял.
- Сядь, и себе налей, - привыкая обращаться к Булгакову как к слуге, сказал он и заодно дал понять, что не намерен баловать Валентина. Подачки хозяина надо заслужить.
Булгаков с некоторой рассеянностью выпил чай, не притронувшись ни к сахару, ни к печенью, хотя прежде с удовольствием употреблял и, то и другое.
Затем он приготовил для Эппса обед, помыл пол в кабинете, а закончив с уборкой сел штопать хозяйское белье. В первый же день Валентин отличился исполнительностью, до которой было далеко всем известным Эдвину нигерам, но господина это отчего-то не особенно радовало. Пьяный, с фонарем в одной руке и с бутылкой в другой Эдвин ввалился в комнату своего нового слуги и заставил его выпить виски прямо из горлышка. Но Булгаков не опьянел настолько, чтобы веселиться вместе с хозяином, чтобы снова рассказывать малопонятные истории и взволнованно чихать. Разочарованный Эппс уснул там же в комнатушке Валентина, испачкав навозом, насыпавшимся с сапогов, покрывало на постели.
Спустя несколько дней Эдвин без причины разозлился на по-прежнему безукоризненно исполняющего приказы Валентина. В гневе он замахнулся на слугу, но тот не сдвинулся с места, не попытался уклониться, как всегда поступали нигеры, только смотрел на взбесившегося Эппса. А когда Эппс, не привыкший к сдержанности, ударил его кулаком в лицо, Валентин даже не вскрикнул, распрямившись, он неверяще прикоснулся к своему носу и задрожавшими пальцами размазал кровь.
В тот вечер и в течение всего следующего дня Эдвин не мог поднять глаз на Булгакова, а когда попытался заснуть, то все вспоминал потеки крови на загорелом веснушчатом лице. Впервые, сколько он себя помнил, Эппс стыдился того, что поднял руку на человека, впервые подумал, что у него не было права на это. Даже несмотря на то, что такое право у него было.
В контракте оговаривалось, что Валентин может навещать соотечественников не реже чем раз в неделю. Подошло время, и он отпросился у Эппса, но когда разрешение уже было дано, в хозяйскую голову полезли мысли о том, что Булгаков может не захотеть возвращаться. И Эдвин откладывал обещанный выходной несколько раз, а потом послал одного из своих нигеров для сопровождения.
Булгаков вернулся точно в назначенное время и принес с собой ту особенную грустную светлую улыбку, по которой Эппс так скучал. Эта улыбка одними глазами оставалась на протяжении всего вечера – Валентин читал вслух Библию и при этом излучал такое внутреннее свечение, что показался Эппсу священнее книги.
Вскоре Эдвин разобрался, как это работает, оказалось все просто – небольшие уступки, а взамен мягкий доверчивый взгляд или тихая улыбка, к которой так хотелось прикоснуться. Как можно желать погладить кого-то по бороде, тронуть пальцем губы? Как можно видеть сны об этом? Эппс каждый раз просыпался, чего-то отчаянно стыдясь, но не мог вспомнить чего именно.
Наверное, в день, когда Булгаков перестал упрямиться и сам без приказа взял с подноса печенье, солнце светило особенно ярко, потому что Эппс то и дело возвращался взглядом к бликам в рыжих волосках на щеках и подбородке своего белого невольника. Валентин съел печенье, а затем привычным жестом, пригодным даже для королевского приема, стряхнул пальцем крошки, оставшиеся на усах. С того или благословенного или проклятого дня сны Эдвина то и дело посещал солнечный свет.
Как тот, кто родился и рос хозяином, Эппс знал, что излишняя мягкость в обращении портит слуг. Нигеры быстро привыкали к своему особому положению и начинали позволять себе чересчур много. Это касалось даже Пэтси. Ей одной Эппс позволил бы это. Возможно позволил бы. Раздумывая теперь о том, поселил ли бы он Пэтси в своем доме, отдал ли бы ей место по праву принадлежавшее только Мэри, Эдвин понял, что боль от потери их обеих, столько времени выгрызавшая ему нутро, ушла.
- Валентин, подай чай! И печенье не забудь!
Он мог бы не напоминать – Булгаков никогда не забывал то, что однажды было сказано хозяином. Идеальный камердинер. Каждое утро, даже если он вставал на рассвете, Эппс находил свою одежду чистой, заштопанной и аккуратно сложенной, это напоминало ему о том, как в первые два года брака Мэри сама заботилась, чтобы он был опрятно одет.
Валентину не раз приходилось буквально на себе тащить упившегося хозяина в спальню. Если в такие моменты у Эппса еще сохранялся проблеск сознания, он вспоминал, что жена не сочувствовала ему, перебравшему с выпивкой – она отворачивалась, зло отталкивала его, лезущего с пьяными нежностями. Ведь когда стало ясно, что вряд ли у них родятся дети, Эдвину было особенно трудно исполнять супружеский долг, вот он и подбадривал себя вином. Так же поступали его отец и дед.
Однажды он оказался недостаточно пьян и расслышал, как Булгаков что-то тихо, ласково бормочет по-русски, неся его в спальню, раздевая там. На следующий день он безропотно выпил приготовленный Валентином соленый напиток и вел себя тихо, как надеющийся на родительскую лояльность ребенок.
Конечно же, вскоре он снова взялся за бутылку, но теперь, хоть притворство было и не в его характере, нарочно выпил меньше того, что употреблял обычно. Эппс осел в своем кресле и прикинулся засыпающим, зная, что Валентин осторожно заберет стакан из его руки, поможет подняться и подставит плечо, позволяя навалиться на себя всем весом. У Эппса голова закружилась сильнее, чем от виски, дыхание начало сбиваться, а сердце заколотилось как сумасшедшее, когда Валентин обнял его спину, поддерживая. Он не мог вспомнить, зачем начал эту шутку, с пьяной безнаказанностью опираясь на своего камердинера и чувствуя, как Булгаковская бородка покалывает и щекочет его лоб.
Шутка за один раз превратилась в одержимость.
Задыхаясь и безумствуя, но не переставая притворяться пьяным, однажды он повалил Валентина на постель рядом с собой и только тогда понял, какого рода желания не дают ему покоя.
Эдвин ведь вырос в деревне, он видел, как нигеры, особенно молодые и дурные, сношают и женщин, и скотину с одинаковым удовольствием. Однажды в поле он застал двух парней наедине в высокой траве, но те просто лежали рядом и бездельничали, так что Эппс наказал их только за лень. Содомия процветала в городах, он знал об этом еще от матери и окончательно убедился, когда останавливался в Орлеанском отеле – там наравне с женщинами предлагали мальчиков. И даже белых. Эдвин за такое предложение выкинул торговца проститутками из своего номера, но потом уступил и пригласил к себе говорливую бойкую ирландку.
Из Библии Эдвин знал, что содомский грех – мерзость, что это грязь и занимаются этим только совершенно падшие люди. Этого знания было достаточно всю его жизнь, чтобы не проявлять большего любопытства к тому, как это возможно у двух мужчин. И вот теперь Эппс нарочно заставлял Валентина читать притчу о Лоте и следил за выражением его лица. Булгаков читал ровно, как и всегда, но кажется, на требовании горожан «выведи их, мы познаем их» его пальцы, удерживающие край страницы слегка дрожали.
Эппс не привык сдерживать свои желания и потребности, они были скромны, по сравнению с тем, что творилось в том же Орлеане, но удовлетворялись всегда без остатка. Однако теперь это была не бочка ячменного виски, не картина в гостиную «чтобы красивее, чем у полковника», не породистый рысак и не смазливая негритянка.
Как бы ни терзало Эппса неудовлетворенное желание, но пасторские замашки и облик истинного джентльмена не давали ему потребовать от Валентина полной покорности. Хватало одной мысли о Булгакове, который бы сам захотел быть с ним, о ласковом и послушном Вале с мягкой бородкой и теплыми осторожными руками, чтобы лишить Эппса сил на принуждение. А кроме того не приходилось сомневаться, что Булгаков окажет сопротивление, не сдастся легко.
И вот хозяин плантации как мальчишка прятался и подглядывал, за тем как Булгаков моется в кадке на заднем дворе. А вечером притворялся неспособным дойти до кровати, чтобы снова попытаться опрокинуть Валентина на постель, чтобы хоть раз случайно прижаться восставшей плотью, чтобы вспомнить и заново почувствовать каково это – быть с кем-то.
Он все неохотнее отпускал Булгакова от себя, будь то встреча с соотечественниками или поход в лавку. Он подарил русскому пару своих рубашек из тонкого полотна взамен изношенных и часто пил чай, потому что его любил Валентин.
Но, как и в случае с Пэтси, хозяйская благосклонность оказалась нелегкой ношей для любимца. Булгаков ни часа не сидел на месте – один приказ следовал за другим, хозяин часто придирался и всячески показывал дурной характер, разве что руку больше не поднимал. С щепетильностью Валентина здесь, конечно же, тоже не считались, ему приходилось зачитывать результаты сбора хлопка, и он не мог отделаться от мысли, что сам посылает этих несчастных к столбу. К его огромному облегчению, Эппс хотя бы не требовал, чтобы он участвовал в порке, поэтому Булгаков уходил за амбар, вздрагивал от каждого свиста хлыста, от каждого крика и молился давно забытыми им, толстовцем, словами.
Разумеется, братья не могли оставить его в этом рабском положении – как только у их маленькой общины появились деньги, Георгий Островский, занявший место Валентина, попытался выкупить его. Эппс отказал с насмешкой и повелел Булгакову подать для гостя угощение. Пару дней после этого Валентин ничем не мог угодить хозяину, который то требовал виски и танцев, то буйствовал пьяный и ломал мебель. Но как бы ни бесился Эппс, на самого Валентина он разве что кричал.
А потом к Булгакову ночью прибежал Ванечка – старший из детей, ему было уже четырнадцать, потому его и отпустили одного на плантацию. Ваню чуть не разорвали, спущенные на ночь с цепей собаки, хорошо, что Валентин еще не ложился и вовремя услышал его крики.
Обрывками фраз перепуганный Ваня смог рассказать, что Лидия прямо сейчас рожает, и что-то пошло не так – она мучилась уже очень долго. А в их общине врачебное дело знал только Булгаков, научившийся кое-чему у отца.
Он очень волновался за Лидию, да и все равно вряд ли смог бы разбудить господина Эппса, чтобы получить разрешение уйти. О хозяйском гневе Валентин вспомнил только утром, после того как со всей осторожностью извлек все-таки из роженицы погибшего ребенка. Он не мог не задержаться и, конечно же, опоздал – проспавшийся хозяин уже обнаружил его отсутствие.
Возможно, Булгаков смог бы вымолить себе прощение, если бы попытался, но он все еще чувствовал в своей ладони остывающее детское тельце и потому едва понимал, что ему грозит, когда Эппс тащил его к столбу. Покорно, почти безразлично Валентин обхватил впитавшее так много человеческой крови дерево, но дрогнул, когда его рубашку – одну из подаренных – разорвали сверху донизу, открывая спину.
Такого предательства от Валентина Эдвин не ожидал – тот бросил его, сбежал посреди ночи неизвестно куда! Когда проснувшийся Эппс раз, затем другой позвал Валентина, а тот не откликнулся, Эдвина охватила паника, перешедшая в скрежещущую зубами ярость. Негры даже если что и видели, не отваживались сказать, так что Эппс почти час метался по плантации как умалишенный. Он и в самом деле чуть не лишился ума.
Он тряс и волок не сопротивляющегося Валентина, рвал на нем одежду, проклинал и почти выл от остатков тоски и не утихших еще боли и страха. Эппс так неистовствовал, что стихли все звуки деревенского двора, даже животные как будто затаились, а негры, как и всегда в таких случаях, замерли, глядя в землю. Никто из них не попытался вступиться за того, кто столько раз вступался за них перед хозяином. И только пара пересмешников в ветвях вяза, растущего неподалеку, заливались, как в любой другой день.
Эппс сделал два шага назад – надо было отойти дальше, но он остановился, глядя на гладкую, в солнечном свете особенно белую, без единого шрама голую спину с россыпью веснушек на плечах и лопатках. Кнутовище жгло ладонь, оно требовало начинать, ждало такого привычного господского взмаха карающей руки. Эдвин отошел еще на пару шагов. Наверное, кожа Валентина пахнет солнцем, молоком и печеньем. Кнут шевельнулся, выписывая ленивую дугу в пыли. Эппс размахнулся закаменевшей от напряжения рукой, и в эту самую секунду Булгаков с легким вздохом устало склонил голову себе на плечо. Так мирно, так спокойно, что хвост кнута вместо белокожей нетронутой спины с оглушительным хлопком взрыл землю рядом с сапогами русского.
Эппс, шатаясь, хотя был трезв, подошел к замершему, наконец-то, испуганному Валентину и в бессильной злобе ткнул кнутовищем в веснушки на правом плече.
Как только хозяин, волоча за собой не получивший эту жертву кнут, ушел в дом, зашуршали юбки, зашлепали босые ноги по сухой и потому звонкой земле. Но Валентин их едва слышал – он все еще не верил, что наказание отменено и продолжал ждать свой удар. Понадобилось несколько минут, чтобы он смог оторваться от столба, о чьей сверхъестественной способности отнимать силы раньше только догадывался.
Булгаков рассеянно подал господину чай, хоть тот и не приказывал, и занялся повседневной работой. Никогда еще легкость, свобода собственной спины не казались ему благом.
Поднос с чаем, как и Валентиновы попытки объясниться Эппс не заметил - весь в раздумьях он в привычном ритме прикладывался к бутылке и в этот день не пошел проверять, как поработали его нигеры. Ему было не до них. К вечеру Эппс был достаточно пьян, чтобы думать о своем богомерзком желании без лишних сомнений, чтобы перестать колебаться. Покорность Булгакова у столба – теперь Эппс хотел увидеть ее в своей постели. Пусть Валя оскорбится и испугается, пусть будет отбиваться, лишь бы затем так же мирно и уютно пожал голыми плечами, лишь бы смотрел на Эппса, когда тот наклонится, чтобы поцеловать его маленький алый рот. С каждым глотком виски в Эдвине крепла уверенность, что Булгаков уступит ему. Не сразу, конечно. Тяжелые, жаркие даже для вечерней духоты мысли не могли подсказать только одного – что же произойдет после того, как Валентин покорится. Все, что приходило Эдвину в голову, это прижаться к белокожему голому Валентинову бедру и тереться об него.
Эппс выпил еще и вспомнил, как покупал в Орлеане продажных женщин, а те пару раз начинали свое дело с того, что ласкали его языком и губами. Воспоминания наслоились на желания, и вот уже он представлял Валентина на коленях перед собой. Возможно, если это поможет сделать Валю благосклоннее, он и сам попробует проделать такое.
Разгоревшись от фантазий, в которых он ласкал Валентина даже больше чем от всего прочего, Эппс решил действовать немедленно. Другой на его месте после такого количества выпитого не смог бы подняться из кресла, но отец приучил Эдвина гордиться своими ирландскими корнями и устойчивостью к алкоголю. Эппс, всего несколько раз споткнувшись, добрался до комнаты Валентина.
Тот еще не спал – читал в кровати и как-то странно, с особенной грустью посмотрел на возникшего в дверях хозяина.
Эппс собирался зажать Валю в постели и, удерживая первое время, приучить к ласкам. Он собирался показать свою страсть и не верил, что Булгаков не откликнется – ведь не зря же тот всегда был так мил, так по-особенному приятен.
Но Валентин успел подняться, он был быстрее путающегося в собственных ногах хозяина, однако комната не могла похвастаться просторностью, поэтому Эппс все же поймал его за край ночной сорочки и сразу потянул к себе в объятия. Булгаков попытался вразумить, поговорить, боролся, но тем только больше распалял чужое желание – Эдвин, задыхаясь от волнения и страсти, ощупывал его спину и теснил к кровати. Когда хозяин вдруг прижался к животу Булгакова отвердевшей своей плотью и застонал при этом низко и глухо, Валентин со всей силой оттолкнул его от себя. Эппс, разумеется, не удержался на ногах и как подрубленный повалился на пол, ударившись о прикроватную тумбочку. Он не сразу поднялся, постоял некоторое время на четвереньках спутанно не то ругаясь, не то моля. А затем неожиданно быстро для своего состояния распрямился и бросился на Валентина.
Булгакову некуда было отступить, поэтому он только успел выставить руки вперед и пропустил удар – почувствовал, как его толкнули в бок. Он должен был в ту же минуту снова оттолкнуть своего похотливого господина, попробовать убежать, хотя бежать ему было некуда, но Валентин вдруг понял, что с его временем что-то произошло, и почему-то у него больше нет ни сил, ни желания спасаться. Еще не понимая зачем, он тронул свой бок, в который пришелся удар, и очень удивился, нащупав там рукоять ножа.
Эппс на глазах протрезвел и успел поддержать за плечи осевшего на пол Булгакова, он пытался зажать ладонью расползающееся по сорочке бурое, липкое пятно, он кричал и звал на помощь, он плакал и умолял. И снова, как и всю его жизнь, этого никто не слышал.
Боли Валентин не почувствовал, только сильную слабость, тепло вытекающей крови и сожаление о чем-то, что он мог бы сделать, но теперь уже не сделает.

@темы: Ё-моё

---

06.05.2015 в 18:41

Пишет  Kyokka Suigetsu:

И продолжаем орать
про фандомы от Назенберг! ОБОЖАЮ ЭТУ ЖЕНЩИНУ! ОНА ПРЕКРАСНА

---

Забыла кое-что важное

Майкл, с прошедшим тебя, ну ты понял, ВСЕГО
Вечной молодости и неувядающего творческого шила

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Вот по этой заявке
Т21-14 Школа!АУ. Эрик работает учителем, но из-за слухов о его ориентации его увольняют; в поисках работы он приходит в школу Ксавье.

Исполнение мое) Это его удвоенная и подвычитанная версия.

8 тыс слов

Преподавание было для Эрика всем: работой, хобби, личной жизнью. И вот это последнее весьма не понравилось попечительскому совету школы святой Моники, где мистер Леншерр преподавал к тому времени второй год.
Леншерр не делал ничего предосудительного, у него даже мысли не возникало, что этих маленьких и не очень маленьких мерзавок или коллег – тех, с кем он ежедневно встречался на работе, можно рассматривать как сексуальный объект. Да если бы кто-то спросил мистера Леншерра, что в его понимании «сексуальный объект», то получил бы в ответ сухое, досконально описывающее предмет определение из учебника психиатрии. И таков Эрик был во всем. Коллеги за глаза дразнили его Будильником за нечеловеческую пунктуальность и обоснованную до последней молекулы педантичность. Кто бы мог подумать, что однажды именно эта, похвальная для преподавателя, непорочность и приверженность правилам принесет проблемы?
Когда за два года пребывания в закрытой школе, мистер Леншерр не залез ни под одну юбку будь то форменная ученическая или строгая учительская, по классам и кабинетам поползли слухи. Шептались, что не зря Леншерру пришлось уволиться из военного училища, где он ранее преподавал несколько лет. Поговаривали, что шорты курсантов интересовали его гораздо больше, чем длина подола воспитанниц школы.
Старые кошки-попечительницы долго разбираться не стали, а дождавшись окончания учебного года, отказались продлять с ним контракт. И все бы ничего, но ведь грязный слушок, подкрепленный увольнением «извращенца» быстро распространился и даже оброс «фактами».
Теперь Леншерра не взяли бы даже обратно в военное училище, где собственно школьная программа преподавалась из рук вон плохо. Эрик и уволился оттуда, потому что все его предложения и просьбы разбивались о казарменный быт и казарменное мышление офицеров.
Ему отказали двенадцать. Двенадцать учебных заведений, в том числе и те, в которых он сам побрезговал бы работать.
Леншерр уже подумывал эмигрировать куда-нибудь в Африку, где нет телефонов, и никто не понимает по-английски, когда пришло тринадцатое письмо. Его приглашали на собеседование, причем, в эту школу он свое резюме точно не посылал - он даже не слышал такого названия «Школа для одаренных детей профессора Ксавье».
Какая-нибудь лавочка-однодневка без лицензии, подумал Эрик. Но его скромные сбережения подходили к концу, а шансов устроиться по специальности больше не представлялось, и он решил позвонить этому Ксавье.
От приятного голоса и доброжелательных интонаций директора школы, если этот человек действительно был директором, Леншерр только поморщился – он не любил испытывать симпатию к людям, тем более людям подозрительным.
Когда на вокзале его встретил обещанный водитель, то даже Леншерр, никогда ничего не боявшийся, еще раз подумал, а не повернуть ли домой. «Водитель» оказался настоящим мордоворотом: на полголовы выше отнюдь не низкорослого Эрика, в плечах как профессиональный тяжелоатлет. Что такой может делать при школе – непонятно. Когда же этот «шкаф» еще и принюхался к Эрику, а затем скривился, чистоплотный Леншерр возненавидел его заранее до конца своих дней.
Но неприятное знакомство, как и прочие злоключения отошли на второй план, стоило Эрику увидеть саму школу – в таких учебных заведениях он еще не бывал, разве что мечтал побывать. Огромная территория, оборудованная для отдыха и игр, академичность умело замаскирована, и позволили же кому-то открыть школу в старом явно фамильном особняке!
Мордоворот припарковался почти перед самим крыльцом, еще раз предупредительно зыркнул на Леншерра, вышел из машины и тут же был атакован двумя близнецами-подростками, появившимися словно из воздуха. Эрик дернулся, собираясь броситься детям на помощь, но в следующую секунду понял, что его вмешательство не требуется.
Мордоворот Логан играючи стряхивал с себя смеющихся подростков, а те упорно пытались с ним бороться. Несмотря на то, что явного наследственного сходства у Логана с этими мальчишками не было заметно, вел он себя как отец, старший брат и учитель одновременно, и это подкупало. Даже Эрика проняло.
Итак, оказалось, что мордоворот вполне себе пригоден для школы, и Леншерр уже не удивился бы, узнав, что тот что-нибудь преподает. Ту же физкультуру или рисование – для чего не требуется серьезных знаний и умственных способностей.
Следуя, как указали, «прямо, там встретят», Эрик вошел в особняк, посторонился пропуская стайку совсем младших школьников, и не позволил себе оглядываться по сторонам, словно турист, хотя очень хотелось. Он прошел по коридору первого этажа и заглянул в пару пустующих классов – оборудование, мебель, плакаты, модели – все, что он успел отметить беглым взглядом, пришлось ему по вкусу.
«Сейчас налево, пожалуйста», - вдруг сказал узнаваемый по телефонному разговору голос директора Ксавье.
И все бы ничего, но в коридоре не было никого кроме самого Эрика, более того, ему показалось… нет, Леншерр был точно уверен, что голос раздался прямо у него в голове, в не прозвучал из какого-нибудь репродуктора.
«Пожалуйста, не волнуйтесь, мистер Леншерр. Я все объясню, только откройте эту дверь, будьте добры.»
Массивная, темного дерева дверь не сразу поддалась, и можно было подумать, что она заперта, но Эрик точно знал, что все дело только лишь в просевших петлях. В том, что касалось замков и прочих металлоконструкций, Леншерр никогда не ошибался.
- Ох, спасибо вам, а то я уже отчаялся, когда-либо выбраться из заточения, - заулыбался Эрику обладатель всепроникающего голоса.
А Леншерр не сразу понял, почему вынужден смотреть на своего будущего работодателя сверху вниз.
- Чарльз Ксавье приятно познакомиться, - и молодой, прямо-таки лучащийся обаянием человек в инвалидном кресле протянул Эрику руку.

- Прежде всего, - когда они, воспользовавшись лифтом, оказались в кабинете директора, начал Ксавье. – Прежде всего хочу вас заверить, что вам совершенно ничего не грозит.
Леншерр, напряженно хмыкнул и кивнул, делая вид, что верит.
- Итак, ваши впечатления от школы большей частью благоприятные, - без вопросительной интонации продолжил Ксавье. – И потому я надеюсь, - тут он посмотрел на Эрика так, словно тот снова помог ему открыть заклинившую дверь, – что вы захотите здесь работать, даже узнав, что я, в некотором роде, телепат, - осторожно закончил он.
В существование телепатии и прочих спиритических штучек Эрик, конечно, не верил.
«А зря», - лукаво заметил голос в его голове.
Чарльз улыбался, не разжимая губ, и ни на чревовещателя, ни на мошенника не походил.
- «В некотором роде» это как? – выдавливая из себя ответную непринужденную улыбку, спросил его Леншерр, пробуя незаметно оглядеться.
- То есть совсем телепат, - и Ксавье шутливо-покаянно опустил голову. – Могу читать мысли и воспоминания, обмениваюсь ими. И да, принудить человека к чему-либо против его воли тоже в моих силах. Но я так не поступаю. Это принцип, друг мой.
- Конечно, - даже осторожность не заставила Леншерра убрать из голоса всю иронию.
- Хотя нам обоим было бы спокойнее, если бы вы и дальше считали меня фокусником, - директор несколько помрачнел. – Но честность в этих стенах – тоже принцип. Сегодня вы волевым усилием без применения физической силы приподняли дверь в мою библиотеку, Эрик.
- Вы шутите, господин директор, - и Леншерр выдал сдавленное «ха-ха».
- Ничуть нет, я очень благодарен вам за помощь, сам я, как видите, не справился бы. Но это не отменяет того факта, что вы, мистер Леншерр - металлокинетик. И это одна из причин, по которой я пригласил вас сюда.
Этого Эрик не ждал, мало того, что вся тщательно выстроенная, упорядоченная жизнь разом превратилась в хаос, и ему начали приходить анонимные письма с попытками шантажа, так теперь еще и это!
Приветливый, обходительный, до непристойности голубоглазый Чарльз Ксавье переплюнул всех, кто шушукался у Леншерра за спиной, выгонял его с работы и откровенно фальшиво сочувствовал. Ксавье вытащил на свет его тайну, его позор, и теперь вопрос времени, когда об этом узнают все те, кто сейчас за вечерним чаем в учительской сплетничает об ориентации Будильника.
Эрик молча поднялся, убрал руку, к которой со словами утешения потянулся проклятый Ксавье, и ушел раньше, чем инвалид-телепат смог выехать из-за стола.
До дома Леншерр добрался глубокой ночью, но едва ли заметил это, как и стопку новых счетов к оплате в почтовом ящике. Он разогрел свой обычный ужин: картофель с тушеным мясом, но не съел ни кусочка, так неспокойно и больно ему было из-за предательства Ксавье. Конечно, молодой директор странной школы не виноват в том, что Эрик впервые за долгое время проникся к кому-то симпатией, да еще и за столь ничтожно малый срок. Ксавье был ни в чем не виноват, и все же Эрик винил его в том, что из-за его излишней осведомленности не сможет с ним работать.
Если бы Чарльз Ксавье и в самом деле был телепатом, он молчал бы о своем даре, так же как Эрик всю жизнь молчал о своем.


А Ксавье не отступил. Он звонил Эрику, просил прощения, склонял к сотрудничеству, расписывал преимущества предлагаемой должности. Леншерр держал оборону и ждал, когда деликатный тон и просьбы сменятся угрозами.
Но вместо этого к нему однажды вечером пришел в гости Логан с ящиком пива.
- Скажу сразу, Леншерр, мне ты не нравишься, но вот Чарльзу, то есть профессору, по зарез нужен учитель математики. И он хочет тебя.
На этом месте Логан отодвинул замершего в дверях Эрика ящиком и уверенно направился к дивану в гостиной.
- Тут такое дело, Леншерр, профессор очень редко хочет что-то кроме мира во всем мире, но, если он что-то хочет, я ему это добуду. Понял? Так что будешь пить со мной до тех пор, пока не согласишься со мной работать. Откажешься, - тут Логан оглядел одетого в домашнее Эрика и открыл первую бутылку, – сделаю тебя непригодным для работы вообще.
Когда мордоворот перешел к угрозам, Леншерр перестал удивляться и закрыл входную дверь. Мог ли Ксавье подослать своего «водителя»? Мог. Но Эрик как-то сразу поверил, что директору об этом визите неизвестно.
- И что же ты собрался делать, если я откажусь? – почти ласково спросил он, разом оценивая, охватывая запредельное количество металла в организме Логана. Эрик еще в первую встречу почувствовал, что «водитель» ой, как непрост, но из осторожности не позволил себе даже определить металл. Теперь же после раскрытия и прямых угроз, после того, как стало ясно, что ему придется пойти чернорабочим, чтобы хоть как-то оплатить счета, Леншерр перестал осторожничать.
Вместо ответа Логан продемонстрировал ему нарочно медленно вылезающие из руки адамантиевые когти. Напугал так напугал.
- Не надо дразнить тех, кто может задать тебе трепку, - посоветовал он Эрику.
- Вот в этом ты совершенно прав, - улыбнулся ему Леншерр, а затем плавным движением поднял руку, заставляя Логана замереть.

- Я должен был догадаться! – просипел растопыренный в воздухе Логан, спустя минуту упражнений под чутким руководством Эрика. – Какого хрена кукловод?! Эй, ну ладно, я понял, все понял!
Леншерр еще немного поигрался с этим странным, пожалуй, слишком тугоплавким металлом и поставил Логана на ноги, как было. Тот, тяжело дыша, сел на диван и сразу открыл новую бутылку вместо той, что выронил.
- Значит Ксавье телепат? – спросил его слегка опъяневший от применения силы Леншерр, так и не притронувшийся к пиву.
- Да. Но ты не думай, он без разрешения к своим не полезет. Он… сам поймешь. Чарльзу можно верить.
- И давно ты с ним?
- Пять лет.
- Уходил?
- Да, и каждый раз возвращался.
- Сам ли? – не удержал издевку Леншерр. – А если это он тебя «возвращал»?
- Ты не поверишь, - с пониманием ухмыльнулся Логан. – Но у нас в школе есть ученики и один учитель с иммунитетом к телепатии.
- А если они – всего лишь часть иллюзии? – не унимался Эрик.
- Леншерр, да вся твоя жизнь, - Логан вдруг не то что постарел, но показался значительно старше своих лет, – все, за что ты здесь, - обвел взглядом скромную квартиру, -цепляешься – тоже иллюзия. И чертовски неудачная, я тебе скажу!

Необычных учеников, странных коллег и собственный новый статус мутанта среди мутантов Эрик принял со всем приличествующим ему спокойствием, и только искренняя радость директора слегка выбила его из колеи.Чарльз обрадовался ему так, словно они и впрямь успели стать друзьями.
До переезда Леншерра в школу точные науки преподавались там нерегулярно и разными учителями. И оттого в памяти учеников иногда всплывало что-то далекое от школьной программы – это приносил из своей лаборатории мистер МакКой, но при этом они часто не знали элементарных вещей. Одного у воспитанников Ксавье было не отнять – они все старались в меру своих возможностей. И вот это нравилось Эрику в школе больше всего.
Директор Ксавье при более тесном знакомстве действительно оказался прекрасным человеком с принципами тверже, чем металл в костях Логана-Росомахи. Хоть Эрик и не перестал проверять себя на предмет телепатического воздействия, не перестал записывать то, что боялся забыть, но спустя месяц проживания в школе, делал он это гораздо спокойнее.
Для большинства детей школа была единственным домом, а Чарльз – единственным подобием родителя, и он каждому уделял достаточно своего времени. Эрику тоже досталась положенная порция индивидуальных бесед. И Леншерр даже немного гордился тем, что директор держался с ним как с равным, прислушивался к его мнению. К остальным, кроме Логана, Ксавье относился скорее по-отечески.
В школе было заведено ко всем вне зависимости от статуса обращаться по имени, и Леншерру оказалось очень непросто к этому привыкнуть. Он едва мог заставить себя говорить «ты» и «Ороро» самой молодой из учителей, а директора никогда не называл иначе как «профессор Ксавье». Чарльз, который для всех учеников, кроме самых маленьких и пугливых, был просто Чарльзом, понимающе улыбался и чередовал «мистера Леншерра» с «моим другом».
Иногда вечерами у себя в комнате Леншерр тренировался нарушать вбитую в него еще в приюте иерархию обращений. Он останавливался посреди комнаты, представлял, что встречает профессора в коридоре, и говорил ему что-то вроде «Доброе утро, Чарльз», но на «Чарльзе» голос всегда позорно срывался, только губами беззвучно и получалось произнести.
Никто не смел подтрунивать над его чересчур официальным обращением к директору, и Леншерр мог бы оставить все как есть, но ему хотелось услышать, как в ответ на его приветствие раздастся «Говорят, кофе сегодня особенно хорош, Эрик», «Удачного вам дня, Эрик», «Чудная погода для прогулки, Эрик».
Леншерр представлял себе подобные ответы, пожалуй, несколько чаще, чем следовало для тренировочного диалога в пустой комнате.
Время от времени директор приезжал посмотреть на то, как он применяет, пробует свою способность. Эрик нарочно выбирал места, где не окажется случайных свидетелей - сила все еще казалась ему не полностью покоренной, как будто она была чем-то большим, чем он сам, и могла выйти из-под контроля. Но когда рядом, опираясь на подлокотник кресла, находился Ксавье, изредка что-то подсказывающий, направляющий, Леншерр чувствовал себя почти всесильным, у него получалось даже то, что не выходило раньше. А когда он оборачивался и видел восторг наблюдающего Чарльза, то готов был сделать еще больше.
- Вы двигаетесь семимильными шагами, друг мой! Даже не верится, что у вашей силы есть границы, Эрик, - сказал однажды Ксавье взволнованно.
А Леншерр забыл и об успехе, и об усталости, увидев, как вечно алые будто лепестки цветка губы произносят его имя.
Поймав себя на том, что смотрит на директора чаще необходимого, ищет, его взглядом, да еще и думает при этом всякое отвлеченное, слишком поэтичное, слишком личное, Леншерр жестоко в себе разочаровался и даже запорол следующую тренировку.

Сплетники из школы святой Моники были не так уж и неправы на его счет. Эрик не прикасался ни к одному мужчине и даже мысли, соскальзывающие на непристойное, запретное, но такое желанное, обрубал. Он пробовал с женщинами и получал странное, словно не предназначенное для него удовольствие. Он думал жениться, ведь когда-нибудь все равно придется, но потом убедил себя, что с этим можно подождать. Леншерр «ждал» уже много лет, проклиная общие душевые и спальни в приюте, стараясь забыть стоны и пододеяльную возню парней-одногруппников на соседних койках. Парни те потом, как и положено, тискали девчонок, женились, заводили детей. А он Будильник-Леншерр так и остался сам по себе. Это было неплохо, спокойно, но спокойствие не было природной чертой Эрика, он бы предпочел одну жаркую безумную ночь, а потом смерть. Но втиснутая в его натуру приютская привычка выживать и прятаться не давала сорваться.
Он прекратил тренироваться произносить имя Чарльза и неохотно разрешал профессору приходить на свои другие тренировки, избегал задушевных бесед и вечерних игр в шахматы.
«Вы играете, друг мой? Это же чудесно! Логан откровенно сливает партии, а Хэнк так редко приезжает. Вы же не откажетесь сразиться со мной сегодня вечером?»
Эрик дословно запомнил эти слова – его пропуск во внеклассный мир, где Ксавье позволял себе ослабить галстук, говорить обо всем от ремонта школы до последних научных открытий и даже выпивал с коллегой порцию-другую отменного виски. Леншерр тогда еще надеялся, что это алкоголь виноват в его вечерних головокружениях и томном тепле по всему телу. Теперь же он точно знал – это все Чарльз.
«Чарльз» - движения губ, языка похожи на начало агрессивного поцелуя. «Чарльз» и один мужчина долго не может заснуть, запрещая себе представлять, как именно он мог бы ответить на предложение профессора «сразиться с ним вечером». «Чарльз» и мужчина, сгорая от стыда и возбуждения, сдавшись, мастурбирует, представляя, как директор снова и снова произносит его имя, зовет Эрика.

А утром за завтраком.
- Доброе утро, профессор Ксавье.
- Здравствуйте, мистер Леншерр. На небе ни облачка, вы заметили? Так и тянет отменить сегодня уроки, но вы ведь мне этого не позволите?
- Не позволю, профессор. Передать вам джем?
- Да, спасибо.
Раньше Эрик не замечал, как часто ученики обращаются к профессору со своими детскими проблемами, как часто и подолгу Логан находится с Чарльзом наедине. Теперь же он почти ненавидел Ороро, подсевшую к Ксавье за завтраком и отвлекшую профессора от ежеутреннего слизывания джема с десертной ложечки. Каждая молекула этой ложки была соединена с нервом Леншерра, пока Чарльз, просматривая утреннюю газету, рассеянно ее облизывал.
Эрик понимал, что это недопустимо, но если мысли он еще как-то контролировал, то ощущения просачивались, минуя его волю, и с этим ничего нельзя было поделать – он нашел того, с кем хотел бы провести свою единственную и последнюю ночь в жизни. Его хватало только на то, чтобы не показывать свои чувства слишком явно: не лезть в драку с Логаном, которому профессор доверял нести себя на руках, не кидаться на мисс МакТаггерт, давнюю подругу Ксавье, за все объятия и поцелуи, которые она на правах подруги получала. В то время как Эрик не получал ничего.
Но сложнее всего было, конечно, с самим собой. Леншерр не мог себе простить этого противоестественного влечения, оскорбительного прежде всего для Чарльза. Он просыпался в холодном поту, когда ему снилось, что профессор узнал его грязный секрет, или что кто-то еще узнал, и это бросило тень на репутацию Чарльза.
Зато теперь Эрик на собственном опыте убедился, что директор держит слово и в чужие головы тайком не наведывается. Только по этой причине Леншерр еще рисковал, оставаясь в школе, хотя здравый смысл приказывал ему бежать без оглядки туда, куда не достанет Церебро.
И снова утром за завтраком.
- Как вы себя чувствуете?
Эрик, сосредоточившийся на том, чтобы остыть после профессорского ритуала с ложечкой джема, не сразу услышал обращенный к нему вопрос.
- Благодарю вас, хорошо.
- Вот что, до первого урока еще есть время, давайте поговорим у меня в кабинете, вы не против? – не поверил его лжи Чарльз.
Чтобы не выглядеть смешным, прилюдно отбиваясь от заботы директора, Эрик, молча, проследовал за коляской телепата.
- Садитесь, пожалуйста, - профессор не отъехал за стол, как делал обычно, чтобы казаться человеком, просто сидящим на своем месте, с которого он может при желании встать. – Друг мой, я ничем не хотел бы вас обидеть, вы ведь знаете это? – и дождавшись утвердительного кивка, продолжил. – Я, конечно, не мог не заметить некоторые перемены в вашем поведении… прошу сядьте, позвольте мне сказать. Как вы помните, в нашу первую встречу я сказал, что вам здесь никто не причинит вреда. Это обещание останется неизменным несмотря ни на что, вы понимаете? Я могу поклясться в этом, если хотите. И если вы сами захотите мне что-либо рассказать, я выслушаю вас как друг, постараюсь помочь. Так вот о переменах, вероятно, я должен был когда-то все же поговорить с вами об этом, но я, признаюсь, опасался вашей реакции. Хочу, чтобы вы знали, мне было известно о вашей ориентации, когда я нанимал вас на работу, и я совершенно ничего не имею против.
И Чарльз замолк, удерживая за запястье, несколько раз порывавшегося встать и уйти Леншерра.
- Вы не понимаете, что говорите, профессор, - наконец, смог сказать не ожидавший ничего подобного Эрик.
- Я похож на того, кто не понимает? –с приличествующим его статусу озорством поднял бровь директор.
- Чч… - Леншерр запнулся на первом же слоге и покраснел как мальчишка.
- Я не могу видеть, как вы мучаете себя, дорогой друг, позвольте мне помочь вам.
- Мне пора на урок, - дрогнул от такого предложения Эрик.
- Я освобождаю вас от занятий на сегодня.
- Вы не можете.
- К сожалению, это все, что я могу для вас сделать, пока вы не позволите мне больше.
Леншерр впервые в жизни был близок к обмороку от перенапряжения. Он смотрел в эти чистые, искренние глаза, слышал слова, которые так легко давались Чарльзу и так тяжело ему самому.
- Я понимаю, как вам трудно об этом говорить, - продолжил после затянувшейся паузы Ксавье. – Если бы вы только позволили…
И Эрик больше не смог сопротивляться ему и себе.
- Я позволю вам все, - это стало его клятвой и признанием.
А Чарльз улыбнулся так радостно, что в какой-то момент Леншерру показалось, что вот сейчас профессор чуть двинется к нему навстречу. Чуть – этого хватит, остальное расстояние Эрик покроет сам. Но Чарльз улыбался не как тот, кто только что услышал признание в любви.
- Я тронут вашим доверием, друг мой - сказал он.
У Леншерра будто пол ушел из-под ног, но ненависть к себе за неуместное, ненужное признание придала сил – он вырвал руку из обжигающе бережных пальцев Чарльза и хлопнул дверью, жалея, что не умер раньше этого дня, что не ушел, когда следовало, что на какое-то безумное мгновение поверил, будто Чарльз может захотеть быть с ним.
- Эрик! Эрик, постойте!
Леншерр прибавил шаг, спеша к себе, он сейчас же уберется из этого дома.
«Эрик, прошу, не принимайте поспешных…», - это уже прямиком в голову.
Телепат с той их первой встречи не прикасался к его разуму, а за это время столько всего произошло.
«Эрик?!!»
Видимо, обнаружил одну из грязных фантазий, мучивших Леншерра по ночам, с собой в главной роли.
«Не смотри. Не ненавидь меня так, как я сам себя ненавижу», - взмолился Леншерр, стараясь идти быстрее.
«Эрик. Сейчас же вернись. Или мне придется тебя заставить, и это будет неприятно нам обоим».
Леншерр попытался перейти на бег, но вдруг понял, что собственные ноги несут его обратно. К Чарльзу.
Ксавье был взволнован, но не выказывал ни злости, ни презрения, которых ожидал Эрик, как по команде остановившийся на пороге кабинета.
- Я хотел бы никогда больше не принуждать тебя. Прости, - Чарльз подъехал к нему сам, взял за руку, так чтобы ладонь легла в ладонь, и посмотрел на Леншерра с осторожной нежностью, с вытащенной из тайника сердца надеждой. – Прости, я не знал. Нарочно не читал тебя, думал, так будет легче, и чуть не упустил, - и он неуверенно улыбнулся Эрику.
Чарльз Ксавье. Неуверенно.
Леншерр перестал понимать, что происходит еще раньше, теперь же ему просто казалось, что мир сошел с ума.
- О чем же ты думал, когда собирался помочь мне? – спросил он.
- Что ты заинтересован в Логане, - сконфуженно ответил Чарльз, отводя взгляд.
- Что я что..?!!
- Ты так явно ревновал, я не мог не заметить.
- Но почему Логана? – уже спокойнее, начиная ощупывать жадными до прикосновений пальцами кисть Ксавье.
- Не меня же, - и Чарльз той рукой, которая еще не была захвачена Эриком, погладил себя по неподвижному колену.
Леншерр наклонился и поцеловал руку, которую держал. И еще. И еще. Пока Чарльз не поднял к нему лицо и не двинулся чуть навстречу.


Они лишь едва соприкасались губами, задерживая дыхание, совершенно беззвучно, но каждое новое прикосновение длилось чуть дольше. Пока, наконец, Чарльз не положил руку Эрику на шею, тоже легко, едва ощутимо, и Леншерр тут же опустился на колени перед коляской. Теперь неудобно задирать голову и тянуться приходилось ему, но он этого не замечал, весь поглощенный ощущением на губах. У поцелуев имелся определенный ритм, частота и ареал, которые Эрик добросовестно исследовал, чтобы знать, что именно готов позволить ему Чарльз. Но все равно настал момент, когда Ксавье отстранился, с усилием откидываясь на спинку кресла и все еще держа глаза закрытыми. А вот Эрик во время их поцелуев боялся даже моргнуть, он следил, запоминал с ненасытностью того, кто не верит во второй шанс, и жалко потянулся за ускользающей от него лаской. Впрочем, то, как порозовевший скулами Чарльз облизнулся, собирая вкус Леншерра со своих губ, было ничуть не хуже поцелуя. А потом он приоткрыл глаза, ставшие, кажется, синее, чем всегда, и Эрик увидел в них то самое, что столько лет мучило его самого. Чарльз улыбнулся Эрику как кому-то по-настоящему своему, они снова двинулись навстречу друг другу, но тут телепат вздрогнул, словно выходя из транса.
И в дверь директорского кабинета постучала Салли-Водолей, приглашая Ксавье на занятия. От неожиданности оба вернулись к суховатому официальному тону, хотя ученица сразу ушла.
- Мы продолжим вечером, мистер Леншерр.
- Разумеется, профессор, - и Эрик отправился на собственный урок, стараясь восстановить на ходу равновесие как в походке, так и в душе. Ему вдруг показалось, что его последние слова, их тон могли быть истолкованы превратно и даже пошло, но едва эта мысль заставила его запнуться на ровном месте, как в висках потеплело от незримого присутствия телепата.
«Хочу еще раз сказать: я с нетерпением жду вечера, Эрик», - с чувством, не скрывая волнения, сообщил Ксавье. – «Удачного тебе дня».
А Леншерр теперь и не знал, что обо всем этом думать. Вернуться к прежнему отрицанию и искусственно поддерживаемому спокойствию он не мог, но и чересчур неформальное отношение к Чарльзу - директору, уважаемому профессору, коллеге и другу Эрику претило. Он не думал о том, чтобы открыться тайно обожаемому им Ксавье и, если бы Чарльз не раздразнил его до потери всякой осторожности, так и не сказал бы ни слова. Конечно же, дело было не в застенчивости или излишней романтичности, а исключительно в принципах жизни Эрика Леншерра. Следуя собственному моральному кодексу, из которого пункт, осуждающий любое однополое влечение, никто не вычеркивал, он должен был немедленно уволиться. Но Леншерр не мог этого сделать, не огорчив Чарльза. И вряд ли Ксавье, которому прекрасно было известно о сложностях трудоустройства Эрика, с легкостью позволит ему уйти, не говоря уже о том, что обещанная вечерняя встреча в этом случае отодвинется на неизвестный срок и возможно не произойдет никогда. Эрик вспомнил тепло губ, к которым припадал как к святыне, и не нашел в себе сил огорчить профессора в этот день.
Возможно Чарльз передумает сам. Эрик часто встречал тех, кто с легкостью «передумывал», ведь для многих прелесть однополых отношений и состоит в сочетании острых ощущений «во время» и отсутствия какой-либо ответственности «после». Леншерр представил, как Чарльз с обычным своим спокойствием делает вид, будто тех поцелуев не было. Больно. Но он не хотел расставаться с этой своей болью, не хотел, чтобы профессор, из милосердия, конечно же, заставил его забыть.
«Я буду молчать, только не отбирай это у меня», - мысленно попросил Эрик и тут же порадовался тому, что телепат не слышал этой просьбы, не видел его в момент слабости и сомнений.
За обедом директор отсутствовал – он срочно уехал куда-то с Логаном да так, что они опоздали к ужину. Воспитанники в отсутствие всевидящего профессорского ока слегка распоясались, точнее, попытались, но Леншерр, весь день напряженно раздумывавший о своем, быстро загнал их обратно в рамки.
Глубоким вечером он из окна своей спальни наблюдал за тем, как Росомаха помогает явно усталому Чарльзу перебраться из машины в коляску. Ревнивым глазом Эрик отмечал каждое прикосновение Логана, его сноровку и осторожность, а также сердечную благодарность Ксавье. Что такого мог Росомаха, чего не сделал бы Эрик? Почему именно его Чарльз так приблизил к себе?
Леншерр видел состояние своего профессора, поэтому без особой надежды спустился в библиотеку, выгнал оттуда засидевшиеся парочки и расставил шахматы на доске.
Чарльз не появлялся. Чарльз, который утром обещал «с нетерпением ждать» и который не посчитал нужным предупредить Эрика, что уезжает.
Леншерр посматривал на тлеющие в камине поленья и на блики огня на доске и покрытых лаком фигурках и думал о том, что ему нелегко будет работать с «передумавшим» директором. И о том, что теперь точно стоит прекратить попытки назвать профессора по имени.
«Добрый вечер», - ласково, но лишь оттого, что таков тембр его голоса, в том числе и телепатического, поздоровался Чарльз.
«Доброго вам вечера, профессор. Как ваша поездка?» - в свою очередь церемонно и без лишних эмоций ответил ему Леншерр, как можно дальше в сознание задвигая свои мысли и свою боль.
«Эрик, поднимись ко мне, пожалуйста», - вот так серьезно, даже строго. – «В мою спальню», - уточнил телепат, когда Леншерр привычно свернул к кабинету.
Леншерр подумал, что еще можно попытаться сбежать, унести с собой дорогие ему несмотря ни на что утренние поцелуи. Но обманываться не стоило – при желании Чарльз найдет его в любой точке земного шара.

Всемогущий телепат встретил его таким пытливым взглядом, словно что-то в мыслях Эрика могло представлять для него загадку.
- Здравствуй.
Леншерр обреченно кивнул.
- Эрик, я не трону твою память, обещаю, - несколько рассеянно проговорил Ксавье. – И прости за то, что не сказал тебе об отъезде, я не догадывался, что ты так болезненно это воспримешь.
Леншерр в два шага оказался у кресла и только когда почувствовал, как теплые пальцы скользят по его ладони, переплетаются с его, поверил, что их вечер все же настал.
Снова были такие же легкие, торопливые будто наперед поцелуи, но теперь первым отстранился Леншерр – он все еще помнил, что у профессора был трудный день.
- Мне уйти? – прямо спросил он, надеясь, что Чарльз прочтет и правильно поймет причину этого вопроса.
- Вот еще! У нас же свидание, - совсем по-ребячески выпалил Чарльз и тронул его подбородок пальцем, слегка притягивая к себе.
- Тогда давай хотя бы устроимся поудобнее? – боясь отпугнуть профессора, который с такой охотой тянулся в его объятия, предложил он.
- В постель, - решил Ксавье.
И Эрик, точно так, как представлял себе, попытался взять Чарльза на руки, вытащить его из кресла.
- Нет, - сказал разом вернувший всю прежнюю усталость и отчужденность Ксавье. Сказал тихо, но так, что стало понятно – с таким «нет» заканчиваются и более долгие, более крепкие отношения, чем есть у них. – Нет, я сам.
Эрику оставалось только смотреть, как от волнения, вероятно, более неловко, чем обычно Чарльз без помощи перебирается на постель.
- Мне важно, чтобы между нами не было жалости, - глуховато пояснил телепат, пытаясь восстановить дыхание. – Думаю, ты поймешь почему.
Леншерр кивнул, думая о том, что понял кое-что еще.
- Прочти меня, - предложил он, хотя считал, что никогда не попросит об этом.
- Это необязательно. Я верю тебе.
- Прочти, - Эрику захотелось, чтобы доверие Чарльза было подкреплено чем-то еще, чтобы оно стало абсолютным.
В первые дни знакомства Леншерр то и дело возвращался к мысли, что инвалидность Чарльза – одно их прямых доказательств отсутствия высшей справедливости, что эти ограничения профессору, вероятно, очень нелегко переносить. Он даже, стыдясь своего интереса, думал о том до какого уровня распространяется паралич и не по этой ли причине не существует миссис Ксавье.
По прошествии некоторого времени Эрик к коляске привык. А потом она наравне со статусом и уровнем достатка Чарльза перестала иметь для него значение. Леншерр был слишком горд, чтобы позволить себе захотеть кого-то богаче или стоящего выше на иерархической лестнице, чем он сам. Стать чьей-то содержанкой, чьим-то протеже столь же унизительно, как влечение к своему полу, если не больше. Так он считал до знакомства с Ксавье.
Эрик смотрел на неудобно лежащего на краю постели телепата и не помнил ни о миллионных счетах, ни о должности директора. Он мог думать только о том, что хотел бы помочь Чарльзу, избавить его от забот, от усталости и одежды. Он хотел их поцелуи, чтобы Чарльз снова положил ладонь ему на шею.
Ксавье отнял пальцы от виска, чем-то смущенный, и приглашающе протянул ему руку.
Эрику пришлось устроиться рядом и нависать над лежащим на спине профессором, но даже когда от усталости начало сводить мышцы, он не позволил себе отстраниться, ведь Чарльз при этом путался пальцами в его волосах и только-только начал тихо постанывать.
Эти едва различимые звуки чужого удовольствия оказались приятнее всего, что Леншерр когда-либо слышал. Он снова и снова отступал к уголку рта Чарльза и замирал там, ожидая, что тот опять застонет.
- Подожди, – и Чарльз повернул голову набок, уходя от следующего поцелуя - ему требовалось отдышаться.
Эрику дыхание не требовалось, он чуть поменял позу, потому что поднявшийся член сильно давил на молнию ширинки, и проложил дорожку тесных поцелуев по линии челюсти Ксавье к уху, спустился на шею. И Чарльз застонал по-настоящему – хрипло, из груди. Да так, что Леншерр едва не начал тереться пахом о матрас или профессорское бедро, как дорвавшееся до случки животное. Он не мог позволить себе подобное, тем более при Чарльзе, но к подставленной ему шее приник с особенной тщательностью.
- Господи, Эрик!
Зацелованный, с широченными от возбуждения зрачками Чарльз все же не позволил помочь себе с одеждой, хотя спокойной ночи пожелал с нескрываемым сожалением.
На следующее утро они оба выглядели уставшими, а Логан несколько раз звучно откашливался за завтраком, намекая, чтобы Чарльз прекратил выделывать с десертной ложкой то, что выделывал. Потому что дети же смотрят!
Леншерр едва дотерпел до обеденного перерыва. Чарльз, судя по тому, как стискивал ткань пиджака на его плечах, целуя в ответ – тоже.
Вечером Чарльз встретил Эрика удобно подпертый подушками, в расстегнутой на две пуговицы рубашке и нетерпеливо ожидающий.
Все, что было между ними – это только поцелуи и объятия. Чарльз по-прежнему отказывался от помощи, но при этом ему явно нравилось, когда Эрик обнимал его за талию. И когда целовал на шее местечко возле кадыка. Все, что Чарльзу нравилось, Леншерр запоминал и не уставал повторять.
Каждый раз перед тем, как пожелать Эрику спокойной ночи, телепат прислушивался к его мыслям, как будто что-то ждал, искал, но, видимо, не находил.
Леншерр спрашивал его об этом, но профессор только отшучивался. Он вообще старался поддерживать между ними прежний легкий дружественный тон общения и только этим вытягивал Эрика из состояния близкого к умопомрачению. В свою очередь только любовное умопомрачение не давало Эрику извести себя за неуставные отношения с директором его сердца. После долгого торга с собственной принципиальностью, он отвоевал право на поцелуи с Чарльзом, приняв всю ответственность за развращение профессора на себя.
Леншерр думал, что никогда не окажется одним из персонажей школьного романа – он всегда считал их крайне пошлыми – ведь ученики и коллеги обязательно разнюхают, пойдут сплетни и поддевки. Это в случае романа разнополых, потенциально способных пожениться преподавателей. Что же начнется, если кто-то узнает о них с Чарльзом?
То, чего он так боялся, произошло самым обычным пятничным вечером. Леншерр был очень занят с шеей отдыхающего между поцелуями Чарльза, когда внезапно услышал детское испуганное «Ой!» и успел увидеть исчезающие в стене косички Китти.
А Ксавье даже не вздрогнул и совершенно не выглядел взволнованным.
- Ты заставил ее забыть?
- Думаешь стоит? – с ленивой улыбкой ответил вопросом на вопрос телепат. – То есть, если ты хочешь, Китти забудет, но я бы предпочел этого не делать.
- Ччш, - имя Ксавье все еще никак не давалось Эрику. – Ты же понимаешь, что вся школа узнает?! Вся!
- Рано или поздно это случится, - Чарльз поерзал в гнезде из подушек. – Хотя, если это тебя беспокоит, никто не узнает.
- Но почему это не беспокоит тебя? – Леншерр уже привык к тому, что с ним наедине Чарльз был несколько мягче, рассеяннее, однако заблуждаться не стоило – свой директорский долг Ксавье исполнял с прежним, достойным уважения прилежанием.
- Наверное, потому, что мне это льстит.
Эрик опять вопросительно «зачшикал» - выговорить профессорское имя у него не получалось, а обращаться «господин директор» к тому, кто рисует кончиком пальца по твоей рубашке и примеривается к твоим губам просто кощунство.
- Китти собирается рассказать Саманте, - Чарльз довольно щурился не то оттого, что считывал чужие мысли на расстоянии, не то оттого, что Эрик в волнении слишком крепко прижал его к себе. – Мне остановить ее?
Леншерр ничего не ответил.
Утром о них знали все обитатели особняка.
По пути на завтрак Эрик впервые в жизни старался не встречаться взглядом с учениками, но даже так он успел заметить, что явной агрессии или неприятия студенты не проявляли. Только Росомаха смотрел на них с Чарльзом мрачнее обычного. Ороро вместе с некоторыми студентами, забывая есть, пялились, а Ксавье при всем своем фирменном спокойствии и умиротворенности просто лучился от озорства и удовольствия. Если бы Леншерр хуже его знал, то решил бы, что в профессоре пропадает бунтарь-провокатор.
Кошмар Эрика, в котором о них с Чарльзом узнают и клеймят, перевернулся с ног на голову. Не меньше десятка раз в течение первого урока он услышал в спину от учениц: «так миииило». Во время второго урока он отнял у студента целый комикс о них с профессором. На последней картинке было много сердечек. В общем-то обычное дело, но Эрик впервые оказался персонажем рисунков такого содержания.
Леншерр с содроганием ждал третьего занятия – это была старшая группа. Весь урок студенты прилежно занимались, и он почти расслабился, а потом вместо пары контрольных обнаружил рассказы о них с Чарльзом. Эрик не собирался это читать, но зацепился взглядом за слово «поцелуй» и сам не заметил, как добрался до последней точки.
Один студент писал об уважении и дружбе – писал даже более приятным языком, чем свои классные эссе – Леншерр кивнул в паре особенно удавшихся мест. Но вот другой «автор»… в двух предложениях рассказывалось о том, как Чарльз страдал в одиночестве. В третьем появился Эрик. В пятом ни на ком из них уже не было брюк.
Леншерр краснел, кашлял и оглядывался в пустой аудитории, а дочитав, выпил залпом стакан воды. Это он точно директору показывать не будет. Да если хоть что-то из подобного попадется Чарльзу на глаза, он быстро исправит неудачную огласку!
- Открою тебе страшную тайну, - вечером между поцелуями начал дразнить Леншерра телепат. – Фанфики о нас писали и раньше, только не в таких объемах, и быть может не так эээ детально.
- И ты..?
- Конечно, читал, - Чарльз выглядел слегка опьяневшим – Надо же мне было как-то скрашивать одинокие вечера.
- Может и сам писал? – тень догадки мелькнула в сознании Леншерра.
- Может, - Чарльза почему-то особенно сильно повело от поцелуев. – Отнесешь меня в постель? – вдруг попросил он, и Эрик разом забыл о порнографических рассказах.
Чарльз, обнимающий за шею, теснейшее объятие, вес в руках, который Эрик так хотел ощутить. И полное доверие Ксавье.
- Сегодня я хотел бы попробовать кое-что, - Чарльз отказался от поддержки из подушек и лег на спину.
- Скажи, - с готовностью отозвался Леншерр.
- Покажи мне свою любимую фантазию обо мне.
- Ччш…
- Я не пьян. И это не связано с тем, что сегодня от каждого встречного за милю разит сексом, - неожиданно деловито объяснил Ксавье.
- Неужели, - сарказм и азарт пришли Эрику на помощь. – А знаешь, я покажу, но в обмен на такую же услугу.
- Согласен, - и Чарльз приложил пальцы к виску.
Леншерр своих фантазий стыдился. Они с Чарльзом упражнялись только лишь в поцелуях – это был их неспешный темп. Возможно, слишком неспешный, но устраивавший обоих, так стоило ли подгонять события?
- Покажи мне!
И Леншерр представил то, что нередко представлял, возвращаясь к себе в комнату от Чарльза по вечерам.
«Они лежат в спальне Чарльза под одеялом, оба обнажены, Ксавье спит спиной к нему, но так, что видно лицо. А Эрик не спит. Он прижимается, поддерживает доверяющего ему себя Чарльза за талию и знает, что здесь его место».

Чарльз отчего-то смутился, сам прервал «просмотр» и даже прикрыл глаза на несколько секунд. Леншерр, привычно мертвея внутри, ждал оглашения приговора.
- Это красиво, - наконец, проговорил Чарльз и послал Эрику образ того, как приятно было бы ему, уснувшему таким образом.
- Твоя очередь.
А Ксавье неожиданно начал юлить. Он предлагал развить фантазию Эрика, поработать над ней вместе, даже сказал, что не прочь попробовать воплотить ее прямо теперь.
- Ччшш.
- Я не хотел бы тебя обманывать, - покаялся тот.
- Так не обманывай, - с точки зрения показавшего все Эрика, это было просто.
- Но мои фантазии о тебе несколько более плотские, - Чарльз погладил Леншерра по специально для свидания выбритой щеке. – Не думал, что когда-нибудь мне будет стыдно в этом признаться.
- Теперь я еще больше хочу это увидеть.
- Я согласился на обмен только потому, что думал, что и у тебя будут сцены секса.
«Откуда бы им взяться», - с насмешкой над собой подумал Леншерр, до сих пор пытавшийся не развращать профессора даже в собственных мыслях. Он обнял Чарльза, поддерживая почти как в своей мечте и своей же рукой приложил пальцы телепата к виску.
Да. Именно этого он избегал всю жизнь. Именно это старался не знать, не представлять. Потому что, единожды подумав о Чарльзе под собой, о том, как кровать ходила бы ходуном от резких сильных движений, о том, как Чарльз отдавал бы ему себя с желанием и страстью, как выкрикивал бы его имя перед оргазмом – познав это, Эрик уже не смог бы остановиться, пока не получил бы все до последнего прикосновения.
- Чарльз.
И вслух, и мысленно, и сердцем.
Профессор обрадованно улыбнулся – он тоже этого ждал – но тут же подобрался, чтобы спросить.
- По-твоему, я должен быть более романтичным?
- Зачем? – Леншерр все еще не мог отпустить увиденное и даже несильно удивился тому, что у него, наконец, получилось назвать Чарльза.
- Нам стоит прогуляться или поужинать вдвоем, - предлагал Чарльз, наблюдая за реакцией Эрика, который мысленно все еще занимался с ним любовью. – Но сейчас я предпочел бы проводить время с тобой в постели. Что скажешь на это?
- Я согласен, - Леншерр поцеловал его в угол рта.
- Отложим свидания до лучших времен?
- Я согласен, - новый поцелуй.
- Скоро конец семестра, нас едва будет хватать на минутные встречи.
- Я согласен.
- Придется вызывать тебя к себе в обеденный перерыв.
- Я согласен.
- Возможно даже с уроков… - во взгляде профессора заискрились смешинки.
- Я согласен.
- Можно пригласить Логана для остроты ощущений.
- Я… Что?! – Леншерр, наконец, стряхнул грезы.
- Я говорю, что мог бы попросить Логана взять на себя часть забот по ремонту флигеля.
- Почему не меня? – тут же приревновал Эрик, догадывающийся, что изначально фраза звучала по-другому.
- Ты мне будешь нужен в этой комнате, - Чарльз подтянул его за пуговицу опасно близко к себе. Но Эрик упрямо хотел получить не только почти обещанные поцелуи, но и работу, которую Ксавье собирался доверить Росомахе.
- У тебя с ним было? – оцарапав этими словами себе горло, все же спросил Леншерр наболевшее.
- Нет, - Чарльз нахмурился, собираясь ответить настолько откровенно, что это могло повредить. - Сначала он не захотел. А потом мы уже стали друзьями.
Эрик готов был поверить во что угодно, даже в то, что голый Росомаха, перевязанный алым бантом прямо сейчас сидит в директорском шкафу, но только не в то, что кто-то мог отказать Чарльзу.
- У меня был очень непростой период, и Логан поступил благородно, не воспользовавшись моментом. Я благодарен ему за это теперь.
- Так. – Леншерру казалось, что ответ на этот вопрос окончательно определит его отношение к Росомахе, однако, ничто не стало яснее. Должен ли он ненавидеть Логана, не давшего Чарльзу утешения, которое тот у него искал? Или Эрику стоит быть благодарным за это вместе с Ксавье?
- Мне тогда нужно было не утешение, а забвение, - неохотно продолжил неприятные разъяснения Чарльз. – Логан мог стать единицей в череде любовников-бутылок-наркотиков, но не стал.
- Я понял. Он твой друг, - скупо и с прежней ревностью прервал его воспоминания Эрик. – И он займется флигелем.
Некоторое время они восстанавливали баланс поцелуями, Леншерр решил пока не спрашивать о том периоде в жизни Чарльза, к которому относились упомянутые любовники-бутылки-наркотики. Он слышал на уровне сплетен что-то об аварии, в которой директор получил тяжелую травму, лишившую его возможности ходить и о том, что Ксавье когда-то вел себя совсем не по-профессорски. Однажды Эрик узнает об этом от самого Чарльза, но это будет не между поцелуями в постели.
В этот раз Ксавье не постанывал, что было жаль, но зато уже через пару минут углубил поцелуй, а затем и сам открылся для Эрикова языка.
Но не успел Эрик как следует распробовать и изучить этот новый способ, как почувствовал ладони Чарльза ниже своего пояса – ниже границы, которая все это время была условно проведена.
- Чшш, - что за черт! Он же мог! У него уже получалось, почему же опять?!
- Вот так, хорошо? – Чарльз. Заботливый, деликатный Чарльз Ксавье с несвойственной ему спешкой и неуверенностью ощупывал член Эрика прямо через брюки. Проследил пальцами по длине, подразнил головку и прижал ладонью.
Леншерр очень бы хотел сказать, что вел себя при этом достойно, но по факту он уронил голову на подушку рядом с плечом Чарльза и несколько раз бездумно толкнулся в ласкающую ладонь.
- Ляг на спину, позволь мне, - то ли тихо вслух, то ли без слов попросил Чарльз.
Эрик исполнил. Он пытался ласкать отодвинувшегося и занятого с его одеждой Чарльза, пробовал втянуть его в новый поцелуй, но тот был слишком занят.
Расстегнутую рубашку и задранную до шеи футболку Леншерр снес без лишнего беспокойства – ему понравился собственнический, жадный жест Чарльза, огладившего разом его живот и грудь. Но вот брюки – это зря.
Эрик до последнего думал, что Чарльз просто хочет увидеть его голым. Поплывший от поглаживаний по неприкрытой коже и редких поцелуев Леншерр был не против позволить профессору, что бы тот ни захотел. Поэтому он снял расстегнутые Чарльзом брюки вместе с бельем и разрешил прикоснуться к себе интимнее, чем даже сам прикасался. Чарльз трогал, поглаживал его член и мошонку, иногда облизывая пальцы для лучшего скольжения, а потом, поласкав немного рукой, вдруг наполз ему на ноги, устроился с упором на локти и направил его член себе в рот. Когда горячее и влажное тесно охватило головку, у Леншерра глаза едва не сошлись на переносице, а затылок самопроизвольно врезался в подушку. Он взял было Чарльза за воротник, намереваясь оторвать от себя, но тот отрываться не пожелал, а через несколько секунд Эрик уже и не помнил, почему стискивает в кулаке ткань профессорской рубашки.
Ощущения так захватили его, что Леншерр не догадался сдержаться или хотя бы двигаться осторожнее. Он кончил позорно быстро, толкнувшись напоследок очень глубоко. Но все сумасшествие разом испарилось, когда Чарльз закашлялся и отстранился. Почти теряя сознание от оргазма и с трудом понимая, что происходит, Эрик слепо шарил по плечам Ксавье и не мог спросить то, что был должен спросить.
- Я в порядке, - Чарльз отвернулся, чтобы снова откашляться, но ладонь с опавшего члена Эрика убирать не спешил. – Так давно хотел сделать это с тобой, что пожадничал, - добавил он немного сипло и улыбнулся той самой, предназначенной только для их свиданий улыбкой.
У Леншерра в голове не укладывалось, и не только из-за послеоргазменной слабости, как его дорогой профессор мог хотеть этого. Хотеть долго. Возможно, фантазировать об этом. Чарльз Ксавье, преподающий литературу и этику, мечтал отсосать ему, проделать своим предназначенным для лекций и задушевных бесед ртом все то, отчего Эрик так легко потерял разум.
Подтягиваясь на руках, Чарльз добрался до лица Эрика и поцеловал его, давая попробовать вкус собственного семени. И Леншерр отмер, наконец, обнял, поддерживая профессора и поддавшись инстинкту, уложил его на спину. Чарльз под ним задышал чаще через приоткрытый рот и весь будто устремился навстречу. Каким бы моралистом ни был Эрик, в этот момент пристойность и традиционность действий не волновали его ни в малейшей степени. Он расстегнул рубашку Чарльза, коротко огладил голую кожу над поясом брюк и опустил чуть дрогнувшую ладонь на пах Ксавье. Это – его ночь, и Эрик намерен был пасть во всех смыслах, на которые только согласится его партнер.
- Подожди, - вдруг убрал его руку Чарльз.
Под пальцами было твердо и горячо, Леншерр впервые прикасался к чужому члену, но он придумал бы как доставить Чарльзу удовольствие. Он бы сделал все, что нужно.
- Не сейчас. Эрик. Выше пояса. Пожалуйста.
- Я хочу тебя.
- Я… знаю это. Просто дай мне время.
Леншерра тянуло снова ощутить жар и напряжение партнера, прикоснуться, увидеть, попробовать на вкус. И пробовать, пробовать, пробовать, пока Чарльз не кончит, выкрикивая его имя. Но Чарльз просил о другом. Поэтому Эрик только погладил его бока и живот, путаясь в неснятой до конца одежде. Следующий поцелуй обоим показался горьким.
К себе Леншерр возвращался поздно и даже не заметил прошмыгнувшую мимо парочку студентов.
Кто бы мог подумать, что демоны профессора Ксавье окажутся ничуть не мельче его собственных, заботливо выращенных за годы половой зрелости и оправданного, как ему казалось, отказа от своей природы.
В Эрика запоздало вцепилась мысль о том, что оральный секс – это же грязь, извращение, и как мог Чарльз пойти на такое? Винить Ксавье он не мог, но и расставаться с вросшими под кожу принципами было очень непросто.

- Если ты не хочешь, я, конечно же, не настаиваю, - на следующий вечер покладисто согласился Чарльз, когда Эрик не позволил ему залезть к себе в брюки.
Какого черта, у Леншерра сердце упало при виде скрывающего разочарование, не получившего желаемого Чарльза.
Они попытались вернуться только лишь к поцелуям и объятиям, но теперь этого было мало обоим. Чарльз заводился, посасывая язык или пальцы Леншерра, а руки Эрика то и дело стремились пересечь границу пояса. Эрик не позволил бы себе прикоснуться без разрешения, он бы продолжал терпеть то, что мучило его, но не то, что не давало покоя Чарльзу.
А Профессор даже стал рассеяннее в повседневной жизни.

- Предлагаю компромисс, - ни для кого другого Леншерр не пошел бы на подобные уступки. Но Чарльз – не все. – Будем делать то, что хочет каждый по очереди.
Чарльз нащупал пряжку его ремня и с жаром согласился.
В этот раз, когда получивший, наконец, голого Эрика Чарльз брал свое за все упущенные дни сразу, Леншерр смог удержаться от неосторожных движений. Хотя это было очень сложно, учитывая тот факт, что Чарльз нарочно продлял свой «раз».
А потом настала его очередь платить по счету.
Чарльз напрягался под ним, но отнюдь не из удовольствия. Оно, несомненно, там было – Ксавье охотно целовался и принимал ласки, но стоило Эрику потянуть вниз его брюки, как Чарльз дрогнул.
- Что не так? Ты не хочешь? – у Эрика было право поступать так, как он считал нужным, и он погладил Ксавье по ширинке. Тот был слабо, но все же возбужден.
- Нет, продолжай, - борясь с подступающей паникой, разрешил Чарльз. – Только, Эрик… может ничего не получиться. Скорее всего ничего не получится, - после паузы признался он.
Собственные переживания о неприемлемости орального секса профессорскими устами показались Леншерру капризами, не больше.
- Давно? – он мерно поглаживал, потирал такой заманчиво плотный член Чарльза.
- После аварии.
- Все эти годы? А как же… - это о беспорядочной половой жизни профессора, лишившегося возможности ходить.
- Альтруизм в постели, вроде того. Мне хватало ощущений партнеров, а если кто-то упорно хотел «подать инвалиду», я мог с этим справиться, - Чарльз пошевелил пальцами у виска.
Некоторое время Эрик просто ласкал его, лежа рядом и глядя в лицо, позволяя читать себя.
- Не вздумай обманывать меня так, как их, Чарльз.
- Могу пообещать, - телепат слабо улыбнулся, услышав, наконец, свое имя.
- Обещай, - впервые Эрик что-то потребовал от Чарльза. – Обещай. А в остальном положись на меня.

@темы: Ё-моё

---

Клип  Джонни Фунт с охренительным наркоманом-Роббо




 *Амели* Королева фанвидео

---

Кучка собственных посимпатичнее

Магнето и его гениальные интриги. Обыграть фразу "никто, кроме Чарльза, не пострадал".

Кроссовер по "12 стульев" Ильфа и Петрова. Киса и Ося отправляются за гарнитуром в Школу Ксавье. Н

Магда Максимофф нашла блудного любовничка и, вручив ему успевшего проявить способности отпрыска, отправилась лечить нервы.

И еще о Чарльзовых пассиях, подкидывающих ему детей.

Профессор мечтал о школе. Школе! А не детском саде! Он собирался иметь дело с трудными, но уже способными позаботиться о своих нуждах подростками, а вовсе не с грудой пищащих и беспрерывно пачкающих пеленки младенцев.
Сначала была Мойра и это ее: «Чарльз, прости… а вдруг он окажется мутантом… так трудно быть матерью-одиночкой… я люблю свою работу… ты будешь прекрасным отцом».
Ксавье отнесся к этому философски и подключил к уходу за ребенком Хэнка и Логана. Имея двух таких нянек под рукой, быть отцом – дело несложное.
Потом на часок зашла Эмма. И ушла, оставив «коллеге» чудный сверток белоснежных кружев с белокурой малышкой внутри.
«Ох, грехи мои тяжкие», - вздыхал Чарльз, пытаясь укачать одновременно двух младенцев.
Логан, почуяв, что запахло испорченными пеленками, попытался откосить, предьявляя старые душевные раны, когти и свою амнезию. Но это его не спасло - почти оглохший за один вечер профессор был неумолим.
Хэнк, в отличие от Росомахи, даже не думал пытаться сбежать. Но за МакКоем телепат приглядывал с особым вниманием и дважды поймал на том, что тот подсыпал в бутылочки витаминную смесь собственного изготовления.
Однажды утром Чарльз, выехавший на порог за газетой, обнаружил поверх «Нью Йорк Таймс» корзинку. А в корзинке довольно посапывал пухлый малыш. Когда Ксавье склонился над ним, ребенок сонно приоткрыл глазки: один зеленый, другой голубой. Гетерохромия – это такая соблазнительная мутация!
О своих намерениях открыть школу для мутантов профессор теперь редко вспоминал. Да и к чему открывать, когда через каких-нибудь десять лет эта школа вырастет у него сама?
В свете последних событий Чарльз специально выделил вечер и, позволив себе бокал-другой, припомнил всех своих бывших. По всему выходило, что больше сюрпризов быть не должно.
- Добрый вечер, Чарльз, - раздалось из-за спины. Этот голос, скрытые за шлемом мысли. Ксавье невольно улыбнулся: Эрик все-таки пришел. Профессор постарался придать себе сколь возможно достойный и гордый вид и обернулся.

- Как? Как такое возможно?! Так не бывает!!! – трясущимися руками Ксавье собирался налить себе виски. Но Леншерр нахмурился, и столик с напитками отъехал от телепата.
- Не при детях, Чарльз!
- Но это же невозможно! – потрясая пустым бокалом, воскликнул близкий к обмороку Ксавье.
- Мы – мутанты, - туманно принялся объяснять Магнето, не глядя «другу» в глаза. – Никто не знал, что у нас такое случается.
В одном из двух свертков, которые он держал на руках, одобрительно пискнули, и Эрик с несколько нервной заботой покачал перевязанные лентами «кульки».
- Но как?!! – отчаянным шепотом снова спросил Чарльз.
- Чудо, – пожал плечами новоявленный «мать».
- Ладно, оставим физиологию - профессор начал понемногу приходить в себя. – Но, Эрик, ты же ээ… был сверху!
- Знаешь, Чарльз, если ты намерен отказаться от наших детей, - в голосе Эрика прорезались прежние, магнетовские интонации. Из второго свертка воинственно загугукали. – Если ты не желаешь иметь с нами ничего общего…
- Господи, ну что ты такое говоришь?! – совсем недавно Чарльз бы не успокоился, пока не докопался до сути, но теперь он вполне готов был поверить в самое невероятное. Особенно, если это заканчивалось беременностью от него.
И вот Эрик с неловкой осторожностью передал Ксавье сначала один, затем другой сверток, поправил на обоих одеяльца.
- Они прелестны, Эрик, - шок прошел, и от прилива родительской нежности у телепата выступили слезы.
- Ты будешь для них самым лучшим отцом, - Леншерр неосознанно тронулшлем, мешающий наклониться еще ближе. – Ты ведь согласен заботиться о наших детях, Чарльз?
- Согласен, конечно же, я согласен!
- Тогда держи этих. А я еще одного принесу.

@темы: Ё-моё

---

Товарищи, команда Черика и ФассЭвоя, вы ЧУДОВИЩА, вы мутанты!

---

Один раз не...
Газель и Валентайн
ок 700слов

Спустя двадцать лет о своих наставниках, о том, где находилась школа и по какому принципу отбирали туда детей, Газель знала не больше, чем в первые часы похищения. У людей, научивших ее убивать голыми руками и с применением любого из известных видов оружия, были на то причины, и Газель вовремя отказалась от лишнего любопытства. Как бы много ни вкладывали наставники в каждого ученика, никто из них не был застрахован от ликвидации по необъяснимым причинам.
Газелью ее назвал один из наставников за врожденную грациозность и привычку «гарцевать» вокруг противника на тренировках. Ее первое имя сгинуло в памяти безуспешно разыскивавших дочь родителей, затерялось среди тысяч детских имен в полицейских архивах. Сама Газель уже через год выживания в школе забыла лицо матери, а свое имя и того раньше. От детства, оборвавшегося, когда ее внезапно посреди улицы втянули в салон бесшумно подъехавшей машины, осталось только воспоминание о Мистере Пипе, ее коричневом плюшевом медведе с оторванной лапой.

Когда пришло время выпуска, каждый из студентов оказался определен на работу к человеку, готовому заплатить за его услуги немалую сумму. Принцип распределения так же остался загадкой. Две ее соученицы ушли с известным европейским политиком и не менее известным мафиози, Газель же досталась странному американцу в нелепых очках.
Мистер Валентайн выглядел чудаковато, но его внешность отвлекала внимание, только пока он не открывал рот – дефект речи так резал слух, что линялая бейсболка и очки уже не бросались в глаза. Этот застрявший в детстве, чересчур восторженный, словно вечный турист, мужчина засыпал Газель комплиментами, но руки пока держал при себе.
Возможно, придется лечь в постель с боссом или, если так будет нужно, с его врагом – их учили и этому.
Первое время Валентайн весьма раздражал, не привыкшую к таким объемам дружелюбия телохранительницу. Газель держалась, как ей и полагалось, строго официально, на улыбки американца не отвечала и редкие неуверенные поползновения не поощряла. Босс пал в ее глазах, когда в первый же час знакомства признался, что не выносит насилия. Совершенно не выносит. Газель приняла это за неумный пиар и поверила только после того, как Валентайн во второй раз при ней упал в обморок. После она не без удовольствия пугала своего босса, делая это как будто случайно.
Под крылом такого «миролюбивого» человека Газели было тесно и скучно, и едва представилась возможность, она ушла в одиночное плавание – в разовых заказах никогда не ощущалось недостатка.

Роскошь, чуть больше, чем следовало, свобода, чуть более явная, чем нужно и уверенность в собственной исключительности – все это не могло длиться долго. А потом Газель поняла, что не хочет умирать молодой.
Попытки скрыться от интерпола и, что еще хуже, пары таких же наемников, как она сама, привели Газель в ряды повстанческой армии одной африканской страны. Здесь ее боевые навыки едва окупали ее жизнь, но не физическую неприкосновенность – чтобы оставаться в отряде, ей приходилось обслуживать месяцами не мывшихся мужчин. В школе ее учили соблазнять и угадывать желания искушенных небожителей, а не как сделать десять минетов подряд так, чтобы не стошнило, потому что еще одну банку консервов на ужин ей никто не даст.
Ее жизнь давно была хуже любой смерти, но Газель упрямо жила, хватаясь за каждую гнилую соломинку.
А потом она наступила на противопехотную мину, и вся прежняя испытанная за ее недолгий век боль показалась несмешной шуткой.
Отряд безразлично и осторожно обошел ее, корчащуюся на земле. Теперь она не стоила даже одной милосердной пули, а кроме того, добивать подорвавшегося, было плохой приметой.
В джунглях, с одним только ножом, тяжело раненная, Газель должна была истечь кровью до того, как ее учует кто-то из хищников. И все же каким-то чудом не истекла. Она затянула ремень в качестве жгута поверх лохмотьев из кожи и мышц и доползла до ближайшей местной деревеньки из трех шалашей. Там у лопочащего на дремучем диалекте полоумного старика она оставила то, что когда-то было ее ногами. И только тогда попросить о помощи единственного человека, который предлагал ее, стало для Газели возможным.
- Забери меня, - сказала она в телефонную трубку.
Насмешливому афроамериканцу в нелепых очках этого оказалось достаточно.
Зачем она теперь Валентайну, безногая Газель могла только гадать. Но она никак не ожидала, что бывший босс, увидев ее в коляске, неуклюже взмахнет длинными руками и вдруг обнимет, приговаривая «Девочка моя» своим клоунским голосом. Газель скучала по этому голосу, сама удивилась насколько сильно.
- Мы сделаем тебе ножки не хуже прежних, - пообещал Валентайн, улыбаясь ей совершенно как раньше, словно она не бросала его, словно не вернулась жалким инвалидом.
С этого момента его голос, его улыбка больше никогда не казались Газели нелепыми.

@темы: Ё-моё

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Не пишу отзывы на просмотренное. Вот поэтому))

Уже который год я упорно и безуспешно пытаюсь найти фандом, который бы хоть немного разбавил бы мою любовь к Первому классу. Знакомый народ имел счастье наблюдать мои попытки приткнуться то к Шерлокам, то к Стар треку. Не приткнулось.
Глядя на истерию вокруг Кингсмена, я обрела НАДЕЖДУ, и вот, наконец, получилось сходить в кино. В кино я хожу редко и внимательно читаю все ваши спойлеры, чтобы заранее знать, на что именно иду)). Да).
Так вот у меня вопрос, дорогие мои, как Метью Вон этими самыми руками снял наших возлюбленных Первоклашек? Как?!
Когда я рысью добралась до кинотеатра, то так попросила билет, что напугала кассира. Мне нетерпелось! Еще бы! Стронг! Ферт! Шпионаж!)))
И... блин через букву "ять".
Весь сеанс в зале стоял жуткий скрежет - это резали реплики из чрезвычайно качественного картона. У меня была слабая надежда, что опять переводчики налажали, но вряд ли это так. Как можно было заставить мистера Ферта в таких шикарных ШИКАРНЫХ на шикарной фигуре истинного британца КОСТЮМАХ нести такие банальности?!!
Да, Колин Ферт в неожиданном амплуа прекрасен. Но это больше эффект неожиданности.
Я знала, что иду на фильм об очередном супермене в костюме от Adidas, знала, что фейспалмы неизбежны, но я не думала, что ладонь так крепко прирастет к физиомордии, что меня теперь даже Оттенками не напугаешь.
Временами я вылезала из-под фейспалма и вякала свое "Серьезно?!" Но и это быстро приелось
Никто не погиб на секретных испытаниях в секретную службу? Гарри положил в пабе средь бела дня кучу народа, чтобы выпустить пар? Парень с "высоким ай-кью" не может отличить мопса от бульдога?
Губастенькая Рокси, со скоростью Винни Пуха летящая охотиться на спутник Если ты не выстрелишь, испорчусь я! уже не могла удивить после этого.
Марк Стронг. Я люблю этого актера. Люблю Арчи, Стернвуда, лорда Блэквуда и помощника наркоторговца №3. Я в принципе люблю Стронга в любом фильме. В Кингсмене на нем превосходно смотрится классика и очки. Все. Все остальное банальность, банальность и туман Альбиона в глазах.
Почти неожиданным и приятным сюрпризом оказалась Газель. При том, что роль у нее "мебельная", этот персонаж жутко мне симпатичен). Какие ножки! Какой темперамент!
В целом, фильмом разочарована, ждала от вас большего, мистер Вон.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

---

Вторничное

Чарльз джин, Эрик
миник, попытка юмора

Часть 1
Если бы не ранение Азазеля, Магнито не задержался бы на том пляже в окружении пальм, песка и моря. Он пришел на встречу с президентом расы людей. Пришел один, как и было оговорено. А президент прислал вместо себя двойника и попытался уничтожить Магнито дальнобойными ракетами вместе с горсткой людей и тропическим островом, не имеющим названия. Мутант спокойно отнесся к предательству – это было ожидаемо, но тот факт, что на острове не осталось ни одного целого средства передвижения Магнито раздражал – он не любил терять время. Чтобы упокоить нервы, он прогуливался по берегу, еще больше раздражаясь от жары и того, что сапоги утопают в песке, и случайно запнулся о принесенный волной бронзовый чайник. Чайник совершенно нелепой формы слабо поблескивал на солнце и никакой ценности, по крайней мере для Магнито, не представлял. Металлокинетик привычным усилием мысли собрался откинуть чайник в сторону, но уродец отчего-то даже не шелохнулся. Магнито чуть махнул рукой – достаточно, чтобы и более массивный предмет отлетел на несколько километров. Чайник лежал себе, как лежал. Магнито прищурился на бронзовую посудину – та не поддалась. Он чувствовал металл, из которого был отлит чайник, но по какой-то причине не мог ни расплавить, ни сдвинуть этот кусок металла. Магнито опробовал силу на собственной пуговице – нет, его способности в полном порядке – и снова обратил внимание на чайник. Без эффекта. Наконец, подозревая, что это одна из разработок людей, он поднял странный предмет и начал осматривать. Механизм? Нет. Может специальное напыление? Надо будет Зверю на исследования отдать. Магнито брезгливо потер чайник перчаткой, снимая слой ила, и вдруг рядом с ним что-то хлопнуло, как будто взорвалась детская хлопушка, начиненная конфетти. Магнито зажмурился, успел закрыться полой плаща и задержать дыхание. Некоторое время ничего не происходило, и он позволил себе посмотреть в сторону взрыва. Меньше всего на свете он ожидал увидеть там недоуменно оглядывающегося молодого человека. Однако человек там был. Вне сомнений. Впрочем, не совсем, наверное, человек – Магнито не сразу заметил, что юноша – лет двадцати трех-четырех на вид - как бы висит в воздухе, а его ноги до середины бедер утоплены в какой-то голубоватый непрозрачный дым.
А вот юноша, увидев мутанта с чайником в руке почему-то совсем не удивился, наоборот радостно и несколько плотоядно заулыбался.
«Что-то здесь не то», - догадался Магнито.
И тут молодой человек бросился перед ним на колени, ну или что-то вроде колен.
- О, Величайший из мужей Нового, Древнего и Древнейшего Царств! О, Прекрасноликий и Всевеликолепнейший! – заголосил юноша довольно приятным тембром, но с отвратительно подобострастной интонацией. – О, Солнцеподобный Повелитель Неба и Земли!
- Э, что? – Магнито часто употреблял выражение «поставить людей на колени», но смысл в этих словах был исключительно переносный.
- О, Мудрейший из Царей и Повелителей! О, Благороднейший из благородных! – продолжал надрываться юноша, ритмично кланяясь ему с воздетыми руками. – Дозвольте мне поцеловать носок вашей туфли, о Господин!
- Не дозволю! – тоже повысил голос сбитый с толку мутант и на всякий случай подобрал плащ, к которому уже тянулась рука его поклонника.
- О, Отрада моего сердца! О, Услада моего взора! О, Прекраснейший из Великих! Прости дерзость смиренного раба твоего! - юноша стал кланяться чаще и при этом так бросался грудью на песок, что Магнито каждый раз вздрагивал.
- Прекратить! – наконец, рявкнул он.
И молодой человек замер, уставившись на его сапог, как собака на мозговую косточку.
- Встать! – скомандовал Магнито.
Тот поднялся, повисая в воздухе, и глядя лидера мутантов с восторгом четырнадцатилетнего новобранца.
- Ты кто такой? – задал лидер вполне естественный вопрос.
И юноша снова рухнул перед ним на колени, и завыл что-то о «Прелестях Прелестнейшего».
- Встать! Молчать!! – крикнул Магнито, рискуя повредить связки.
Его дымчатый поклонник исполнил приказ и, зажимая себе рот ладонью, ел мутанта восхищенным с долей страха взглядом.
- Так. Сейчас ты будешь отвечать на мои вопросы. Кратко и по существу, кивни, если тебе понятно.
Юноша кивнул.
- Не падать и не кланяться мне, понятно?
Юноша, помедлив, неуверенно кивнул.
- Мое имя Магнито. Обращаться ко мне только так. Понятно?
Кажется, юноша впервые оскорбился – он даже что-то возмущенно забурчал себе в ладонь, но тут же умоляюще заглянул Господину в глаза.
- Никаких «титулов», - сурово обрубил мутант.
Юноша повесил голову, словно у него отобрали главную радость в жизни и покорно кивнул. А Магнито внезапно понял, что неприлично взмок от всех этих приключений под тропическим солнцем и украдкой, пока незнакомец на него не смотрел, вытер пот со лба, одернул душный китель.
- Имя, - со всей строгостью, чтобы не возникло нового желания броситься ему в ноги, спросил он юношу.
- Пппростите Господин, - молодой человек явно прикладывал все возможные силы, чтобы снова не растянуться на песке. – Господин Магнито, чье имя Вы желаете знать?
- Твое, разумеется! – он бы добавил пару крепких выражений, но юноша и от одного окрика дрогнул.
- Я раб лампы, Господин Магнито, у меня нет имени, - пытаясь поклониться и тут же выпрямляясь, удивленно ответил молодой человек.
Только тогда Магнито вспомнил о странном чайнике, который все еще держал в руке.
- Ты… джин?
- Да, Господин, - и парень все же поклонился ему в пояс. – Господин Магнито, простите, Господин!
Магнито всю свою сознательную жизнь видел и творил то, что людям казалось невероятным, он привык к аномалиям даже больше, чем к норме, загнанной в рамки физических законов. Но с настоящим волшебством он столкнулся впервые. Познания мутанта о джинах были крайне скудны: живут в лампе, добываются трением, строят дворцы и являются персонажами арабских сказок. Но безногий юноша не имел ни одной черты, которая бы указывала на его восточное происхождение: белокожий шатен с чистыми голубыми глазами. А одежда: маленькая, не сходящаяся на груди курточка без рукавов и штаны с пестрым рисунком напоминала Магнито наряды хиппующей молодежи. Словом, если бы не клубы дыма вместо ног, можно было бы поручиться, что юноша – средний европеец или американец, студент одного из университетов, любимый сын и чей-то приятель. На этом месте своих размышлений Магнито заметил, что джин завороженно на него смотрит, и было в этом взгляде нечто очень хорошо знакомое мутанту. Из-за таких вот взглядов Магнито много сил и времени потратил на поиски средства, защищающего от телепатии.
- Ты что, мысли мои читаешь? - угрожающе начал он.
И джин, нарушая приказ, снова упал перед ним на песок, громко, с настоящим ужасом моля о пощаде.
- Встань, я не буду тебя наказывать, - устало повторял мутант, понявший из завываний, что в среде джинов телепатия жестоко каралась. – Веди себя прилично!
Кончилось тем, что в доказательство своей милости и прощения Магнито все же пришлось позволить поцеловать свой сапог. Это была крайняя мера.
- Чтобы это было в последний раз, - строго одернул он счастливого поклонника.

Юноша благоговейно летел чуть позади его левого плеча, пока Магнито искал место потенистее, а потом повис, слегка покачиваясь в воздухе шагах в трех от Господина.
- И чем же ты занимаешься? Исполняешь желания?
- Да, Господин Магнито! – с нездоровым энтузиазмом отозвался явно желающий показать свою силу раб лампы.
- Покажи, что ты можешь, - именно так Магнето разговаривал с новобранцами, если только они не требовали более деликатного подхода.
- Все, что пожелаете, Господин, - и джин снова склонился в поклоне.
- Кхм, - попросить еду и питье было бы естественно и очень кстати, но Магнито даже среди своих придирчиво относился к каждому куску. Пожалуй, выбраться с острова – вот, что ему было нужно прежде всего. – Я хочу исправный вертолет.
Радость юноши, который уже приготовился хлопнуть в ладоши, резко сменилась отчаянием.
- Стой! – успел крикнуть Магнито, прежде чем тот снова оказался у его ног. – В чем дело?
- Увы мне! Увы несчастному! Господин! Я негодный джин не могу исполнить Ваше желание!
- Да почему?!
- Я не знаю, как создать для Вас этот… это!
- Встань, - в который раз за этот день повторил Магнито, ничуть, впрочем, не разочарованный. – Значит не существует заклинания, создающего вертолеты?
- Я могу создать все, что Вы пожелаете, но только если буду знать его устройство, - признался джин.
- Ты знаешь, как устроен корабль?
- Да! Господин желает?!
- Желаю, - веско подтвердил Магнито.
Джин крутанулся на месте, хлопнул в ладоши, и меж его пальцев проскочили голубые и сиреневые искры.
- Ваш корабль, Господин Магнито, - с гордостью указал он.
Корабль, поскрипывающий специально обработанным деревом, с тремя хлопающими на ветру парусами был и правда хорош – Магнито продолжил любоваться им и после того, как перестал удивляться впервые в жизни увиденному чуду. Вот только в корабле не было ни единого гвоздя, ни одной скобы или заклепки – а на одних парусах далеко не уплывешь.
Магнито с тоской вспомнил об Азазеле.
- А перенести меня в другое место можешь? – если на это способен телепорт, почему бы и джину не иметь такую способность?
- Могу, Господин Магнито!
- И ты перенесешь меня быстро?
- На два счета, Господин!
- И доставишь меня эээ целым и невредимым?
- Для меня священна пыль на Ваших туфлях, Господин! Я недостоин быть паучком, ползущим по Вашему плечу… - джин явно снова впадал в экстатическое состояние, но Магнито обратил на это внимание, только когда все-таки стряхнул с себя проклятого паука.
- Доставь меня на базу, - и мутант сжал лампу в руке покрепче, весь напрягся, ожидая рывок телепортации.
Но рывка не было, его просто на пару секунд заволокло сиреневым искрящим дымом, а потом Магнито обнаружил себя лежащим или вернее утопающим в подушках роскошного ложа. Украшенная множеством пестрых ковров и золотой посуды комната не могла принадлежать ему, однако металл в стенах подтверждал: Магнито находился у себя. Сбоку от него что-то шевельнулось, мутант приподнялся на подушках, и перед ним низко склонились три полуобнаженные девушки. Одна с блюдом и две с опахалами.
- Это что за..? – начал было Магнито, у которого только с третьей попытки получилось выбраться из постели.
Девушки защебетали что-то испуганно по-арабски, падая перед ним ниц. Тут же из клубов дыма, пахнущего имбирными пряниками, появился джин, он щелкнул пальцами, и рабыни заговорили на английском, восхваляя величие своего Господина. Магнито собирался поймать волшебного паршивца за руку, но вдруг обнаружил, что вместо привычного как вторая кожа кителя и брюк на нем сверкающие золотом и бриллиантами облегающие и почти прозрачные одежды. Черт с ними с комнатой и женщинами, но лично его в таком виде не должна была увидеть ни одна живая душа. Он бросился к гардеробу, где раньше хранил одежду, но и там не осталось ни клочка привычного бордового или черного цвета.
- Джин! – в бешенстве Магнито некоторое время тряс лампу, прежде чем вспомнил, что ее надо потереть.

Часть 2
Спустя несколько мгновений в комнате не было ни одного ковра и девушек тоже не было, джин кланялся в пол и отчаянно просил прощения, а Магнито радовался возвращению своего поношенного кителя.
Методом проб и ошибок он выяснил, что джин зла ему не желает, наоборот, чрезмерно старается угодить. Если обед – то стол длинной со взлетную полосу, заваленный деликатесами, если чистые носки – то тысячу пар. Кстати потребовать уничтожить гору носков у Магнито не хватило духу, да и «гора» самостоятельно рассосалась через неделю – каждый из Братства приложил к этому руку.
У джина были свои представления о том, как следует «декорировать» исполнение редких пожеланий Господина. И очень часто эти представления шли в разрез с тем, что в действительности хотел получить Магнито.
От некоторых древнецарственных привычек юноша отошел относительно легко и быстро, но вот кланяться Господину упорно продолжал, а все попытки Магнито бороться с этим пережитком прошлого приводили к тому, что джин впадал в панику и успокаивался, только поцеловав край одежды или обуви Господина.
Другой некорректируемой напастью являлось стремление раба лампы во чтобы то ни стало обеспечить Повелителя достойным количеством прислуги и наложниц. Как Господин может быть против снующих вокруг него полуголых, а временами и голых тел обоего пола, джин совершенно не понимал.
Отчаявшись угодить девушками и юношами всех цветов и форм, он начал подсовывать Магнито то, что, очевидно, считалось в Древнем Царстве экзотикой. Но зверолюди и различные уродства отбивали у Господина не только желание, но и сон.

-Выбери себе имя, - велел Магнито обитателю лампы вечером первого же дня знакомства. У каждого из Братства имелось хотя бы одно имя или прозвище, а за обращение «эй, мутант», принятое у людей, тут можно было схлопотать в лоб.
Джин, получив разрешение, засел в библиотеке, найдя, наконец, место для удовлетворения своего поистине всеохватывающего любопытства. Из полудюжины кресел и весьма удобного дивана, редко, впрочем, использовавшихся по назначению, он облюбовал то, которое стояло особняком от остальных.
- Сколько времени ты провел в лампе? – спросил его Магнито в очередной раз обнаруживший, что его втайне любимое кресло прочно занято, и скривился, вспомнив собственное заключение.
- Две тысячи восемьсот шестьдесят четыре года, три месяца, десять дней, два часа, пять минут и тринадцать секунд, - отрапортовал джин, по обыкновению предупредительно поднимаясь, чтобы склониться перед Господином.
Магнито в тот день больше его ни о чем не спрашивал и даже, переборов отвращение, съел некое лакомство, популярное в Древнем Царстве. Джин затанцевал на месте от радости, когда Господин сказал, что «рыба неплоха».
Это была не рыба, но Магнито предпочел считать ее таковой.
Джин выбрал себе длиннющее имя, собрав туда все понравившиеся ему имена персонажей и авторов книг, которые читал теперь сутками напролет. Магнито не мешал ему и только однажды, ткнув пальцем в фотографию мужчины из модного журнала, потребовал, чтобы джин сменил одежду. Ткань слишком дразняще облегала молодые формы, чудесным образом притягивала взгляд и будоражила воображение уже несколько лет никого не приглашавшего в свою постель Магнито. Юноша был как-то особенно белокож и свеж, что не странно для волшебного существа, слегка полноват, но при этом невероятно обаятелен. Даже его подобострастие и преклонение со временем стали меньше раздражать Магнито. Особенно после того, как джин, откликавшийся на имя «Чарльз» - оно оказалось первым в списке - рассказал, как поступают с его собратьями в случае неповиновения. Такому джину приказывали уничтожить связавший его сосуд, после чего заклятье перемещало поправшего волю Господина в Вечный и Нескончаемый цикл Смертей.
- Не думал, что идея Ада настолько стара, - сказал тогда Магнито, оценивший ужас Чарльза перед неизменившимися за тысячи лет страшилками.

Как-то, собираясь лечь спать и уже вешая китель, Магнито обнаружил, что в комнате он не один. Обычно джин, если только не скрывался в лампе от гнева Господина, свободно перемещался по базе, возможно, даже покидал ее, но наиболее часто его можно было обнаружить в библиотеке, перелистывающим очередной том. И вот теперь вместо того, чтобы впитывать мудрость веков, Чарльз преспокойно смотрел на раздевающегося Господина, словно каждый вечер так делал.
- Ты все прочитал и осмотрел? – стараясь не показывать, что чужое присутствие его волнует, спросил Магнито.
- Нет, Господин.
- Так почему ты тут?
- В тех книгах нет того, что я хочу знать, Господин.
- Какое-нибудь новое заклинание?
- Нет, Господин. В тех книгах не написано о Вас.
Магнито и без того чувствовал себя неуютно, стоя перед кем-то, хоть и перед собственным джином, с голым торсом в одних лишь брюках.
- Обо мне? Обо мне не пишут в книгах, а разве что в газетах, - усмехнулся он. – А что ты хотел узнать?
-Все. – Так просто, искренне. – Господин.
- Без телепатии, - тут же отрезал посерьезневший Магнито.
- Я не смею ослушаться Вашего запрета, Господин, - и джин низко поклонился, так что ткань костюма натянулась на его спине.
Это напомнило Магнито, как в прежней одежде Чарльза при поклонах обнажалась часть спины и поясница, а шаровары облегали ягодицы так, что потом даже снились мутанту. Но несмотря на постоянно мелькающий перед глазами соблазн, переодеть джина он решил только после того, как Саблезубый начал провожать Чарльза взглядом.
- Могу я спросить, Господин Магнито? – не разгибаясь попросил джин.
- Спрашивай.
- Вы позволите согреть для Вас постель, Господин? – прозвучало тихо и с некоторым запозданием.
- Не стоит, - Магнито не сразу понял, что под этим подразумевается. - Что?!
- Позвольте мне стать Вашим наложником, Господин! – и Чарльз распластался на полу, как давно уже не делал.
А Магнито даже забыл приказать ему подняться.
- Скройся, чтобы я тебя не видел.
И джин растворился в воздухе.

Он уже не вспоминал о тех годах, когда Мистик время от времени посещала его вечерами, им обоим было известно, что с ее стороны это акт преклонения перед лидером, а с его – всего лишь приятное удовлетворение насущной потребности. После того, как Мистик сошлась с Азазелем, Магнито ни словом, ни взглядом не напомнил ей о прошлом.
До Мистик у него была только Шарлотт. С ней он познакомился еще в пункте регистрации мутантов – тогда еще были такие. В тот день Эрик, которому было далеко до силы и идей Магнито, получил регистрационную карточку взрослого мутанта и обычные для такого случая оскорбления чиновников. Он вышел из кабинета и увидел ее. Наверное, многим казалось, что Шарлотт слегка не в себе, что не так уж странно для телепата. Эрику же бросилось в глаза то, что на Шарлотт не было привычного отпечатка гетто. На всех, включая его самого, был, но не на ней. Она оставалась свободной.
Потом, слишком быстро, как бывает на пороге войны, он узнал, что Шарлотт все же живет на огороженной от человеческого города территории, что у нее своя большая и светлая комната, где, прикрывая голые стены, висят ее рисунки, а в углу стоит старый беккеровский рояль. Он узнал, что Шарлотт мерзнет по ночам, потому что топить нечем, а она оставила себе только одно одеяло.
Ночами Шарлотт грелась о жаркий Эриков бок, придумывала имена их детям, и им обоим казалось, что война долго не продлится. Когда пришло время, они вместе вступили в первую волну Сопротивления. А потом Шарлотт ушла с боевым отрядом и не вернулась. Вместе с ней умер Эрик Леншерр, и мутанты быстро забыли, что у Магнито когда-то было другое имя.
Мистик только однажды превратилась в Шарлотт – по его просьбе, а затем так же по его просьбе забыла об этом. На фоне свободных нравов Братства, иметь всего двух женщин за жизнь было почти стыдно, но свои уважали, а чужие боялись. И наоборот. Поэтому никто не распускал сплетни о личной жизни, вернее ее отсутствии, у их лидера.
Магнито до сих пор носил старую фотокарточку Шарлотт в левом нагрудном кармане, она кочевала из кителя в китель, но уже давно не смотрел на нее. Теперь же отстегнул две тугих от редкого использования пуговицы и взглянул. Каштановые, собранные в старомодную прическу волосы, румянец, особенно яркий из-за природной бледности, и, конечно, глаза. Если Леншерр когда-то и верил в существование Рая, то только потому, что видел его в кристально чистых, небесной голубизны глазах своей Чарли.
От внезапной догадки его даже шатнуло на месте, но Магнито по привычке быстро вернул контроль.
- Джин.
Тот появился в той же позе на том же месте, где был в последний раз. Ему было приказано скрыться с глаз – он исполнил дословно.
- Джин, - он не мог называть его Чарльзом сейчас. – Откуда у тебя эта внешность? И не вздумай мне лгать.
- Господин, - джин весь задрожал, чувствуя пока сдерживаемую, направленную на него ярость. – Господин, я так выглядел в свой последний смертный день и час.
- Ты был человеком? – Магнито как-то разом остыл. Он кое-что уже знал о джине, но вот это, самое очевидное спросить не подумал.
- Да, Господин!
- Ты не похож на араба, почему?
- Я был сыном привезенной из очень далекой Земли рабыни, которую Господин Отец мой выбрал за красоту и преданность. Жрец Тьмы рассказал Отцу, что ребенок от подобного смешения крови может стать джином, а Отцу очень нужен был джин. Когда пришло время ритуала, Мать сама отвела меня на жертвенный алтарь – это была моя судьба, и я принял ее.
- Как же ты оказался заперт в лампе и без хозяина? – родители, приносящие своего ребенка в жертву, приводящие его в распределительный пункт для мутантов – это не было Магнито в новинку. Другое дело, как могло затеряться «оружие» такой мощи, каким являлся джин?
- Господин Отец приказал мне убить Жреца Тьмы, чтобы он больше не мог сотворить джина ни для кого. Я отказался, и он мучил меня, а когда я отказался снова – пытал мою Мать. И я согласился. Но Жрец оказался сильнее, чем я, хоть и был смертным, он уничтожил право Отца на лампу, запечатал меня в нее и наложил заклятие, не позволяющее смертному глазу увидеть ее.
Магнито нахмурился, вспоминая, как не сразу заметил «странный чайник» на прибрежном песке.
- Что тебе известно, - тут он чуть запнулся, но продолжил с усилием, – о Шарлотт Ксавье.
- Ничего, Господин. Я могу поискать, но это потребует немного времени, Господин.
- Не нужно. Уйди.
И джин ушел в лампу.

Каким образом можно применить на войне волшебство – таких задач Магнито еще не решал, а кроме того ведь стоило учесть погрешности в исполнении желаний. Словом, пока для Чарльза работы в Братстве не находилось. Лампа пустовала на тумбочке возле кровати Магнито, а джин сновал по базе без определенной цели. Он с радостью помогал мутантам в бытовых делах: чистил картофель на кухне, мыл полы – и все это без капли волшебства. Мутанты принимали его за своего, подумаешь, безногий дымчатый парень, на базе обитали куда более странные существа. Кличка «Джин» появилась сама собой, но те, с кем Чарльз часто и с обоюдным удовольствием беседовал, знали, что он предпочитает, чтобы его называли по имени.
- Ты можешь накормить всех нас, только лишь раз щелкнув пальцами, так зачем было два часа возиться на кухне? – спросил как-то Магнито, заставший джина увлеченно стругающим очередной салат, придуманный Шторм. Ороро была известна своей способностью придумывать кулинарные изыски вроде мяса в шоколаде, сладкой селедки и салатов из тридцати двух компонентов. От очередей в туалеты Братство спасало только то, что Шторм обыкновенно уставала на середине шедевра, и получившееся еще можно было есть без содрогания. После слияния фантазии Ороро с неутомимостью Чарльза, всякий входящий на кухню автоматически становился подопытным дегустатором. Получив немало жалоб на оккупировавшую холодильник шеф-пару, Магнито пришел удостовериться лично.
- Моя сила принадлежит только Вашим желаниям, Господин, - Чарльз склонился так низко, что, Магнито не смог отказать себе в удовольствии задержаться на нем взглядом. Внезапное предложение джина он всерьез не обдумывал, так же как нарочно не замечал попытки флирта прочих новичков. Но Чарльз не кокетничал, он не носил больше наводящую на непристойные мысли одежду и не предлагал «согреть постель». Он всего лишь неизменно оказывался ночью в комнате Господина, готовый исполнить любое его пожелание, всего лишь провожал восторженным взглядом каждую снятую Магнито вещь, а затем, пожелав наиприятнейших сновидений скрывался в лампе.
Вопреки расхожему мнению, самолюбование Магнито было чуждо. Когда он стоял перед толпой мутантов или людей, или прицелом объективов камер, то воплощал собой идею, право на жизнь каждого носителя гена Х, а свою фото и киногеничность он воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Пристальное чужое внимание – часть образа жизни лидера, Магнито научился не замечать его. Однако внимание Чарльза искреннее и бескорыстное неожиданно тронуло Магнито так глубоко, что достало до Эрика.
Почти четверть века назад он торопливо, по-юношески неловко раздевался перед Шарлотт, а та подсматривала.
Теперь Магнито никуда не спешил, а неловкость движений с годами сменилась матерой, вызывающей уважение грациозностью.
Он мог бы отослать Чарльза в лампу, приказать не смотреть, но наблюдатель неожиданно приятно тешил тщеславие. И только в ванную комнату Магнито раз и навсегда запретил джину соваться, как и подсылать туда волшебных рабов.
Джин называл душ «омовением» и каждый раз почтительно провожал Господина до двери, взглядом прося пожелать достойную его Величия купальню.
Но Магнито хоть и любил плавать, бассейн или баню с ароматной, разноцветной водой себе на базе не желал.
Так бы и продолжалось, если бы однажды в его ванной не закончилось мыло.
«Некоторых жизнь ничему не учит», - с тоской и совершенно беззлобно подумал Магнито, обнаруживший вдруг себя сидящим в купальне из черного мрамора по пояс в серебристой пузырящейся воде.
Торопливо, пока он не приказал им исчезнуть, пять прекрасных наложниц в десять рук намыливали мутанта со всех сторон, не прекращая возносить ему при этом хвалы.
Даже «покоренная» людьми энергия атома иногда казалась Магнито более предсказуемой, чем джин Чарльз с его интерпретацией самых простых желаний.

запись создана: 27.01.2015 в 21:31

@темы: Ё-моё

---

---

Омегаверс продолжение и окончание

Чарльз омега\ Эрик альфа
NC-17
О чем еще нужно предупредить, даже не знаю.

Часть 3

Во всех романах и пособиях для омег описывается, как это приятно проспаться утром с любимым, и ни в одном не написано, как именно можно выбраться из-под его руки так, чтобы не разбудить и не сделать ситуацию еще более неловкой. У Чарльза болело все тело, больше всего – намятые Эриком ягодицы и, конечно же, «внутри». А он-то еще удивлялся, почему прогрессивные омеги неохотно дают своим альфам вне течки. Ксавье ни секунды не жалел о своем вечернем порыве и ни о чем из того, что было между ними ночью, но теперь ему стало неуютно оттого, что они вот так лежат на сбитой, пропахшей потом и спермой постели. А еще у него вставало от запаха, близости, жестких Эриковых рук, одна из которых по-хозяйски держала профессора за яйца. Чарльз попытался осторожно сдвинуть эту руку, но добился только того, что сонно заворчавший Леншерр прижал его к себе вплотную. От отчаяния у Чарльза встало только крепче, и он решительно завозился в альфьих объятиях, стремясь к свободе. Получилось только после того, как Эрик окончательно проснулся и отпустил, проведя напоследок ладонями везде, где успел. На неверных ногах Ксавье добрался до двери в ванную, проклиная свою жалкую походку. Не так должен ходить желанный партнер. Потеки засохшего семени, следы Эриковых пальцев, засосов и укусов – Чарльза замутило, и он остановился, держась за ручку двери. Ночью ничего из происходящего не казалось неправильным, но вот утренняя картина никак не сходилась с идеалом. Чарльз стыдливо взглянул на альфу и невесомо потянулся к его мыслям. Эрик им любовался, и его все более чем устраивало. Ему нравились следы, оставленные на коже любовника, нравилась хромота и поза, в которой Чарльз замер, считывая его. Единственное, что омрачало восторг альфы – он не мог для себя точно определить, является ли Чарльз его омегой теперь?
Ксавье мог бы подразнить его, повиляв задом – это было бы очень по-омежьи, и можно не сомневаться, что Эрик повелся бы. Вместо этого телепат застенчиво прикрылся ладонью и нервно облизнувшись спросил: «Составишь мне компанию в душе?»
Эрик составил. Эрик зализал каждый засос на шее Чарльза и погладил каждый синяк на его бедрах, пока они добирались до душа. Едва занавеска оказалась задернута, как Леншерр развернул Чарльза лицом к стене и прижался, потираясь – вполне традиционное отношение в не остывшей еще друг к другу паре. Но Чарльз, хоть ему и полагалось стоять, выражая покорность всем телом, повернулся к партнеру лицом.

Едва Ксавье научился читать, как опекуны настойчиво начали предлагать ему книги о семейных ценностях, о детях, о любви – на этом выросло не одно поколение омег. Чарльз все добросовестно изучил, а потом не менее добросовестно запомнил устные советы своего опекуна-омеги, который рассказал ему то, что в книгах написать не могли. Как правильно манипулировать альфами, как выбрать лучшего и привязать его к себе. Однажды Чарльз спросил опекуна, почему нельзя оставаться честным и откровенным со своим единственным и любимым альфой. Омега рассмеялся и ничего не ответил. Чарльз тогда с юношеским максимализмом решил для себя, что хочет доверительных, построенных на разумных компромиссах отношений. Именно поэтому он рассказал Райану – жениху о своей телепатии, хотя опекуны изо всех сил старались «спрятать» этот «дефект». Райан был старше Чарльза на двенадцать лет и почти всю свою жизнь провел в путешествиях. Как положено в период ухаживания, он приходил в гости к Ксавье и принимал угощение из рук юного омеги. Райан много смеялся, очень живо описывал свои приключения и привирал там, где это требовалось, еще он время от времени ловил подходившего к нему с подносом Чарльза и сажал к себе на колени. А Ксавье тогда думал, что, когда сердце вот так замирает, это и есть любовь.
С Эриком его сердце вообще готово было разорваться, но Чарльз все равно помнил, что желает себе партнера, а не мужа-тирана. Или вернее, он хотел, чтобы его партнером стал Леншерр.
Поэтому-то Чарльз обернулся и обнял Эрика за шею, целуя, пользуясь моментом, пока альфа удивлен его нестандартным «ходом». Леншерр, впрочем, был как будто не против. Некоторое время они увлеченно целовались, а потом Чарльз сделал следующий шаг – осторожно, готовый в любой момент отступить, спустил ладони со спины Эрика на его ягодицы.
Леншерр прервал поцелуй и недоуменно посмотрел на Чарльза, рассчитывая, что тот объяснит ему причину своего странного поведения.
- Я хотел потрогать тебя так, – хрипловатым от сна и поцелуев голосом сказал Ксавье.
- И как, нравится? – Эрик сделал брови «домиком».
- Очень.
Но если Чарльз скромно держался, то Леншерр облапал его бесстыдно, трогал и лез везде. Когда он, глядя Чарльзу в глаза, протолкнул палец на фалангу внутрь, Ксавье охнул, но больше от смущения, чем от неприятных ощущений. И ущипнул Эрика прямо за задницу. Вряд ли до него кто-то проделывал с Леншерром подобное, ведь у альф «тыл» - это особо охраняемое от посягательств место.
Эрик изумленно воззрился на обнаглевшего омегу, а потом сам чувствительно ущипнул его за бедро. Чарльз ахнул от притворной обиды и ущипнул опять. Тогда до Эрика дошло, что это всего лишь игра, и он наградил Ксавье легким шлепком. Чарльз тоже шлепнул его по ягодице и тут же обхватил ее ладонью, лаская и ерзая при этом грудью по Эриковой груди.
- Сколько у тебя было омег? – Чарльз понимал, что теперь не время для подобных вопросов, но он неожиданно приревновал Эрика ко всем тем, кто был с ним, и вел себя «правильно», соответственно статусу.
- Я смотрю на тебя и не могу вспомнить ни одного, - Леншерр выглядел совершенно зачарованным и отчего-то потерянным – не по-альфьи. Так, словно он просто человек, а Чарльз – другой человек. И они вместе по неизвестной, таинственной причине, соединяющей предназначенных друг другу людей.
Чарльзу стало солоно от внезапных слез и радостно, как будто он нашел то, что уже перестал искать и ждать. Чтобы скрыть выступившие слезы, он теснее прижался к Эрику, пряча лицо, а тот даже не сразу снова начал лапать его.
Утром в постели Чарльзу казалось, что он в ближайшее время не захочет проникновения – так все болело. Но теперь растроганный их с Эриком близостью он не стал сопротивляться, когда Леншерр снова, в этот раз мягче, развернул его спиной к себе.

Чарльз позволил помыть себя всего после – у него совсем не было сил, а Эрик так хотел сделать это сам. Однако в комнате выяснилось, что альфа вообще не собирается отпускать его от себя далеко. Кое-как Чарльз отвоевал себе право на белье, но нагой Эрик оказался категорически против того, чтобы хоть один из них надел брюки. После часа возни и оттаскивания от шкафа обратно в постель Ксавье не выдержал. Он прекрасно понимал, что едва вспоминающим человеческую речь Эриком правит всепоглощающий инстинкт, Чарльз и сам ловил себя на том, что провоцирует и поощряет безумие альфы. Играть положенную по статусу роль – приятно, с этим не поспоришь, но именно этой безмысленной и такой затягивающей игры Чарльз всегда боялся.
В университете у него был друг Фредди, тоже омега, тоже стремившийся сделать карьеру там, куда омег пускали большей частью из вежливости – в науке. Фредди же оказался настолько хорош, что заставил всех этих заносчивых альф, бет и людей биофизиков признать его специалистом мирового значения. Чарльз гордился таким другом и во многом пытался подражать Фредди. В отличие от Ксавье, Фрэд замахнулся даже на запретную для «приличных» омег политику - он являлся президентом «Радикальных Омег» – движения отрицающих свое природное предназначение. Пожалуй, Фредди был не только мозгом, но еще и совестью этой непризнанной, а затем и запрещенной организации. Да, он напропалую гулял, спал с кем попало и однажды даже сделал аборт, после чего приполз к Чарльзу пьяным и долго просил у него прощения, обращаясь к нерожденному ребенку. Ксавье тогда оценил глубину боли друга и подкорректировал травмирующее воспоминание.
Фредди совершенно не привязывался даже к самым успешным и симпатизирующим ему альфам. Он не брал у них деньги, не вымогал подарки, и за эту искренность альфы его ненавидели.
И вот однажды Фредди, не пропустивший ни одного рабочего дня, что бы ни случилось с ним накануне, пропал – не появился на работе, не отвечал на звонки. Чарльз по мере сил помогал полиции и даже, нарушая закон, «читал» подозреваемых - ничего. Фредди нашелся так же внезапно как исчез – он просто пришел в университет спустя две недели, чтобы забрать документы и некоторые личные вещи. На его шее, едва прикрывая многочисленные синяки и укусы, была повязана брачная лента.
Чарльз тогда бросился к нему с расспросами и очень удивился, увидев испуганный, сконфуженный взгляд – Фредди же никогда ничего не боялся и не стеснялся. Оказалось, бывший друг вообще хотел бы не встречаться с Чарльзом, он не сказал свой новый адрес, зато чуть не плача попросил Ксавье не читать его. Чарльз потом через знакомых выяснил, что Фредди с молчаливого одобрения родни похитил один из бывших любовников. Тот насиловал омегу и, добившись появления течки, повязал без согласия.
Чарльз, несмотря на угрозы в свой адрес, искал встречи с Фредди, почти не выходящим за порог нового дома, он советовался с юристами и собирался подать в суд. Хотя адвокаты как один советовали ему не ввязываться в это заведомо проигрышное дело. Однако Чарльз не терял надежды спасти друга до тех пор, пока Фредди сам не пришел к нему и не попросил оставить его в покое. Фредди был уже с животом и, жалко его поддерживая, говорил, что счастлив. Чарльз поверил, конечно же, не словам. Когда он увидел во что Доминанта вязки превратила его гордого и свободного друга, Ксавье окончательно решил убить свою омежью сущность.
На ночном столике в спальне Чарльза стояла статуэтка, изображающая трех занимающихся любовью омег – подарок Фредди. И теперь Чарльз, глядя на нее, решительно высвободился из объятий Эрика.
- Стоп, - и руку перед собой выставил. – Эрик, мы сейчас оденемся и спустимся позавтракать.
Рычание.
- Нет, я не буду сидеть весь день в спальне! Отдай! Немедленно отдай мою рубашку, Эрик!
Чарльз был уже почти одет, когда к нему подошел обманчиво серьезный и при этом все еще голый Леншерр. Он дождался, когда Чарльз отвлечется на выбор галстука, и снова утащил сопротивляющегося профессора на кровать лизаться.
Только к вечеру разум Эрика прояснился в достаточной мере, он даже начал язвить окружающим, но при этом не выпускал Чарльза из виду. А профессор из понятного ему одному страха старался оттянуть момент возвращения в спальню, сдерживал свою чувственность, отказывал себе в удовольствии быть ласковым со своим альфой.
Спустя несколько таких ночей и дней, Леншерр стал спокойнее и куда лучше себя контролировал. Теперь он становился зверем только за дверью спальни Чарльза, только там он скулил и рычал, снова и снова вылизывал Чарльза, трахал его осторожно и медленно или наоборот сильно и резко, но никогда до узла.
На второе их совместное утро Чарльз, успевший выбраться из душа раньше Эрика, добрался до зеркала и бритвенного прибора. Впрочем, сделал это он скорее по привычке, потому что за прошедшие два дня щетина странным образом почти не успела отчасти. Чарльз посмотрел на себя в зеркало и даже не сразу узнал - отсутствие щетины было всего лишь одним из череды сюрпризов. Он столько мучился со своей кожей, испорченной приёмом подавителя, столько перепробовал косметических средств по уходу, но ни одно из них не дало необходимого эффекта. Рейвен, приносившая ему новинки и пространно рассказывающая о чудесных свойствах новой серии, из-за этого честно отказывалась распространять не прошедшие тест целебные средства. Она уже давно уговаривала Чарльза начать пользоваться тональным кремом и пудрой, но Ксавье хоть и стыдился своего вида, все же отказывался от макияжа наотрез.
И вот он смотрел в зеркало и не мог поверить, что эти гладкая как шелк кожа и персиковый румянец – его. Даже ранние морщинки, заработанные ночным бдение над книгами чудесным образом разгладилась.
Он еще любовался собой, когда спиной в зеркале возник Эрик, обнявший Ксавье за талию.
- Ты не заметил ничего странного? Тебе не кажется, что я изменился? – с долей испуга спросил его Чарльз.
Но Эрик еще не был в состоянии связно отвечать.

К этим отношениям привыкли все обитатели особняка, смирилась Рейвен, и только сам Чарльз никак не мог позволить себе отдаться любовнику до конца.
ЦРУ все тянуло с разрешением на арест Шоу, и Эрик в те часы, когда способен был мыслить, раздумывал, а не копают ли агенты заодно и под него самого. Одно дело накрыть банду преступников со сверхспособностями, другое – доказать, что каждый мутант потенциальный преступник. Мойра, с которой Чарльз был так обходителен и которую слегка почитывал, в чем признался, пытаясь успокоить Леншеррра, конечно же, ничего стоящего не знала. Эрик собирался усыпить бдительность разведки и действовать в одиночку. Однако даже не считая себя частью команды, он не мог не открыть свои планы Чарльзу.
А Ксавье предсказуемо пришел в ужас.
Расхожий стереотип «альфы жестоки по своей сути» являлся не более чем стереотипом, с точки зрения телепата. Чарльз встречал и альф не опаснее плюшевого медвежонка, и омег, способных из мстительной злобы отравить целую семью. Но на Эрике его рациональный подход отчего-то сбоил. Чарльз прекрасно знал, что Леншерр уже не раз убивал, знал, что скоро тот убьет снова, и самым наивным образом продолжал надеяться на чудо.
Чарльз некоторое время пересказывал Эрику чужой печальный опыт и пытался убедить партнера, что ни покоя, ни справедливости он таким образом не получит. Леншерр отвечал коротко, емко и много ухмылялся.
- Убийство такой известной фигуры, как Шоу, не может пройти незамеченным, Эрик. Тебя найдут, где бы ты ни прятался. И тех, кто будет с тобой тоже найдут, - тише добавил Чарльз.
Леншерр только кивнул в ответ, и некоторое время они не встречались взглядами, думая каждый о своем.
- Я мог бы помочь тебе, - поняв, что отговаривать бесполезно, предложил Чарльз.
Леншерр ответил отказом. Он прекрасно понимал, что вмешательство Чарльза возможно единственный его шанс добраться до Шоу, но Эрик даже не рассматривал вариант появления его омеги рядом с полем боя.
Чарльз уже представлявший, как им придется скрываться и от законных, и от теневых преследователей, уже смирившийся с тем, что придется оставить привычный уклад жизни, вдруг понял, что его бросают.
А Эрик, зная, что телепат его читает, представил для них обоих эпизод из другой, такой как мечталось Ксавье жизни. Там Эрик нес блюдо с любимыми Чарльзом бутербродами с сыром по коридору первого этажа их дома и степенно кивал на приветствия многочисленных детей разных возрастов – школа. Там Эрик, притворив за собой дверь библиотеки, замирал, любуясь своим мужем, который улыбался ему, откладывал книгу и поправлял мягкое одеяло на животе, чью округлость уже не мог скрыть ни один кардиган. В тот момент вся сила, вся воля Леншерра поклонялись Чарльзу, носившему их дитя.
Эрик с кровью вырвал из себя эту мечту, калеча заодно и сидевшего напротив него телепата.

После того, как Леншерр, оборвав их связь, пусть и не закрепленную вязкой, но все же ценную для обоих, ушел, Чарльз должен был забыть о нем. Ради своего спокойствия, ради собственной свободы. Но Ксавье больше не хотел быть свободным.
-Что бы ты ни задумал, я отправляюсь с тобой, - поставила его перед фактом Рейвен, – признай, ты на нем зафиксировался, да? – не в силах побороть любопытство спросила она тут же.
- Рейвен! Что за выражения?! – Слабо возмутился Ксавье, вспоминавший в тот момент улыбку Эрика. Ту, которая была только для Чарльза.
Фиксация на партнёре – еще один миф, по какой-то причине ставший весьма популярным в современных порнофильмах. Чарльз вовсе не зафиксировался, он просто не мог перестать думать об Эрике, представлять его, ждать, хотеть.

Чарльз редко выезжал дальше университета, только в юности в закрытые пансион, да с Эриком на поиски мутантов. До города Рейвен вела машину в своем привычном образе красотки с незапоминающимся лицом, а затемперекинулась в альфу, который получился таким крупным, что едва вмешался на сидении. Зато вряд ли кто пристанет к Чарльзу с такой охраной.
Ксавье не собирался становиться пособником убийства и хотел получить Эрика обратно живым, в этом заключался весь его план, высмеянный сестрой.
Рейвен припарковалась напротив фасада головного офиса Шоу и отправилась в ближайшую кофейню за булочками и кофе. А Ксавье остался в машине, потому и не пропустил высокую фигуру в сером костюме, быстрым шагом вошедшую в здание через парадный вход. Охранники собирались остановить незнакомца, но вдруг чрезвычайно заинтересовались пустой стеной. С замком массивной двери, ведущей в холл, незнакомец справился сам, но при этом огляделся и будто прислушался к чему-то.
«Чарльз?», - шепнул он одними губами. И даже заколебался идти ли дальше, правда всего на секунду.
Охранники продолжали изучать стену. Ксавье в автомобиле через дорогу вцепился в спинку кресла и с силой вжимал пальцы себе в висок, он искал Шоу.
Поднимаясь в лифте, Эрик про себя молил Чарльза уйти, но подсказкой, которую ему кинул телепат все же воспользовался. Мимо Леншерра к лифтам и лестницам спешили люди с взволнованными, сосредоточенным лицами. Они все забыли сделать дома нечто важное. Только эвакуировав весь этаж, Чарльз взялся за Себастьяна Шоу.
Читая в газетах о сказочных, иначе не скажешь, успехах Шоу, Чарльз догадывался, что одной беспринципности и бизнес-гениальности для такого везения мало. Да, Себастьян оказался мутантом, но никто из небольшого числа выживших не мог толком объяснить в чем заключается его способность. И вот Чарльз все видел сам. Такую мощь, силу и, как ни странно, ироничность он встречал впервые. Эрик был велик, но и он во многом уступал Себастьяну, как только сын может уступать отцу.
«Здравствуйте, профессор».
И Чарльз поймал себя на мысли, что оказался меж двух огней.
Если бы Эрик позволил себе выражать ненависть, как-то проявлять эмоции – Ксавье было бы спокойнее, но когда Леншерр, неотвратимый как судьба, посмотрел в глаза Шоу, то испугал профессора. Но не Себастьяна.
Монета лежала тусклым кусочком метала в ладони Эрика, а Чарльз безмолвно умолял его остановиться, понимая, что даже если Леншерр услышит его, ничего не изменится. И тут, преодолевая волю телепата, ожил Шоу. Он вернул себе контроль только лишь над лицевыми мышцами, но этого было достаточно.
- Если ты убьешь меня сейчас, то вместе со мной умрет и твой Чарльз. Принесешь его в жертву? А, Эрик?
И Себастьян улыбнулся, зная ответ.

Часть 4

Эрик не мог простить омеге такого вмешательства, но и просто уйти, оставив того, кого признал своим, он тоже не мог. Леншерр поселился неподалеку от особняка, видел Чарльза каждый день, но сам ему не показывался. Телепат понимал, как глубоко ранил альфью гордость, он снова и снова просил прощения. Пока не понял, что Эрик его ни в чем не винит.
- Эрик, мы же партнеры, помнишь? Я так же могу и хочу заботиться о тебе! Ты дорог мне!
Но очевидно Леншерру требовалось время, чтобы принять эту новую для него расстановку сил.
А Чарльз с тоской думал, что, если бы не их связь, возникшая странным образом даже без течки, Эрик бы наверняка ушел совсем. Пока же Леншерр приходил в спальню Чарльза только тогда, когда там не было самого профессора. Чарльз знал об этом и раз оставил под одеялом свои трусы, нарочно испачканные спермой. Подарок Эрик забрал, но из Чарльзова окна он вылезал все с тем же непроницаемым лицом.

Чарльз должен был проявить большую осторожность, и Алекса он ни в чем не винил. Не стоило оставаться в бункере с Саммерсом, для этого было еще рано. Но профессор в последнее время отличался некоторой рассеянностью, вот и получил ожог руки, которой, к счастью, успел закрыть лицо.
Эрик случайно встретил МакКоя с аптечкой и узнав, что Чарльз получил травму на тренировке, не стал вникать в подробности.
«Эрик! Он не виноват!»
Но взбешенный альфа был глух.
Ксавье уже слышал страх Алекса, издалека завидевшего разъяренного Леншерра, уже почти отчаялся предпринять что-либо.
«Эрик, пожалуйста! Ты нужен мне сейчас!»
Это вырвалось случайно, но сработало лучше, чем все что мог бы придумать Чарльз в тот момент – Леншерр поколебался, разрываясь между жаждой убийства и зовом своего омеги, но выбрал Чарльза.
Хэнк благоразумно ушел, чтобы не столкнуться с Эриком.
Можно было картинно пострадать, следуя настойчивому совету старших омег «Всегда. Всегда показывай, если тебе больно, плохо или неудобно. Если же тебе вполне комфортно, иногда следует сделать вид, что это не так. Альфа не должен забывать, что ты во всем делаешь ему одолжение.» Чарльзу не пришлось бы прикладывать усилия, чтобы показать страдания, но, слыша и чувствуя приближение своего альфы, он наоборот постарался не издать ни звука, отделяя прилипшие клочки рубашки от обожженной кожи.
За этим занятием его и застал влетевший в спальню Эрик. Еще бешенный, готовый драться и убивать Леншерр чуть не снес дверь, но тут же споткнулся у порога, ошарашенно глядя на Чарльзово плечо. Профессор, закусив губу и стараясь не морщиться, взялся за следующий лоскут.
Только спустя несколько очень долгих секунд Эрик на негнущихся ногах медленно подошел к постели с телепатом. Впрочем, затем Леншерр все взял в свои руки – он, насколько это было возможно, без боли бережно очистил рану, обработал и перевязал пострадавшее плечо. Хотя при этом лицо Эрика ничего не выражало, Чарльз чувствовал: альфа мучается сильнее него.
Уже к концу перевязки Ксавье слегка наклонился в сторону от слабости и головокружения – боль тут была ни при чем – его вело от близости Эрика. Альфа тут же пересел так, чтобы Чарльз мог опереться на него, что тот, конечно же, и сделал. Борьба со своими желаниями и потребностями за столько лет стала для Чарльза второй натурой, он не помнил, каково это следовать инстинктам без оглядки, так же как и не помнил себя без телепатии. Но теперь, чувствуя спиной учащенные, сильные удары Эрикова сердца, считывая его готовность умереть ради благополучия своего омеги, Чарльз глубоко вдохнул, а на выдохе плавно повернул голову и лизнул альфу в шею. Эрик вздрогнул и обнял Ксавье за талию, поддерживая, он все последние дни хотел хотя бы просто держать Чарльза рядом. Возможно это было проявлением инстинкта, заставляющего альф охранять своих омег. Но Чарльз читал Леншерра как никогда свободно и знал, что это лишь отчасти инстинкт.
Поэтому он молчал, занимаясь тем, что изучал кончиком языка шею партнера, Эрик тоже молчал, сохраняя достоинство, и не позволял себе лизать Ксавье в ответ, рвать на нем одежду. Но после того, как Чарльз лизнул особенно чувственно и слегка прикусил кожу, Леншерр, уже распаленный и теряющий контроль, схватил его за горло. Пока несильно, не мешая дышать, но весьма угрожающе.
- Ты должен быть согласен со мной во всем, Чарльз. Ни слова против, - сказал он хрипло, со странной интонацией.
- Да, - а Ксавье был настолько возбужден, что согласился бы со всем чем угодно, ведь это так приятно – слушаться своего альфу, покоряться ему. Но тут же тихо добавил с сожалением в голосе. – Только не всегда.
Леншерр гулко зарычал и стиснул пальцы на его шее, перекрывая доступ воздуха. Чарльз рванулся прочь, а затем снова прижался к альфе, испытывая неведомый прежде экстаз от наказания.
- Чарльз, ты – мой, – слова давались Леншерру все труднее, но душить он перестал как раз в тот момент, когда удовольствие могло обернуться для омеги чем-то серьезным.
- Да, - слабо просипел едва не кончивший от первого глотка кислорода Ксавье. И к этому «да» он ничего не желал добавить.
Эрик хотел полной капитуляции, безоговорочного согласия, и он бы продолжил пытать добиваясь этого, если бы только пытать надо было не Чарльза.
Чарльз улыбнулся этому невысказанному и даже не продуманному признанию и, еще не отдышавшись как следует, провел губами по линии челюсти Эрика ко рту, чтобы подарить партнеру свое дыхание. Леншерр ответил, тут же отбирая инициативу, и руку с Чарльзовой шеи убрал, чтобы обнять омегу поперек груди.
В этот раз они много целовались, а Эрик был очень нежен, и не верилось, что совсем недавно он мог убить Ксавье. Случаи, когда альфы убивали омег из ревности или за непокорность были не так уж и редки, Чарльз в точности знал, насколько такие порывы в духе альф, как знал, что для того, чтобы сдержаться Эрику пришлось перешагнуть через свою суть. А вне отношений альфы и омеги начиналась человеческая любовь.

Чарльз никогда не был фригидным или чересчур расчетливым, наоборот ему хотелось любить так, как описано в книгах или еще более страстно, хотелось жарких встреч, романтики, сводить альф с ума и, конечно, много секса. Но еще больше Ксавье желал остаться собой, и его уделом стало самоудовлетворение да заказы по каталогу из магазина «Скучающий омега». Иногда он вспоминал школьные годы, то как они баловались с неповязанными омежками-сверстниками, сосались, трогали друг другу дырочки и много смеялись – все знали, что это только невинные шалости, пока альф нет рядом.
Как известно, излишняя инициативность в постели от омеги не поощрялась. Его дело – красиво уступать, покоряться так, чтобы его захотелось покорить снова и, конечно же, восхищаться своим альфой, всем видом демонстрируя, что он для тебя единственный.
Когда-то Чарльз с удовольствием сосал у омежек-подростков, с альфой такое не проделаешь, конечно, хотя бы потому, что приличный омега не должен прикасаться ни ртом, ни руками к гениталиям партнера. Подкованный в вопросах постельной этики Чарльз знал это, но посматривая на ничуть не стесняющегося перед ним своей наготы Эрика, разгуливающего по спальне, он очень хотел побыть неприличным омегой хоть полчаса. Размер у Эрика был самый что ни на есть альфий, но это только больше возбуждало Ксавье, имевшего до того дело только с маленькими, сладкими членами несозревших омег. Эрик воспринимал эти взгляды краснеющего любовника по-своему, лез лизать его, тащил в постель, а однажды после утреннего душа, чтобы покрасоваться, сел в ближайшее кресло и начал мастурбировать, глядя в ответ. И Чарльз решился. Он подошел к нетерпеливо ожидающему его альфе, но не сел верхом, а опустился на колени перед креслом. Эрик удивился и оттолкнул его от себя.
В тот же день после ужина Чарльз вместо того, чтобы посидеть в библиотеке, как делал обычно, пожелав всем спокойной ночи отправился к себе, Эрик тут же последовал за ним. Право Леншерра на профессора уже признали все альфы в доме, так что это никому не показалось странным.
- Ты что-то молчалив. Принести шахматы? Можем сыграть в постели, - Эрик помог Ксавье снять пиджак.
- Нет настроения, - Чарльз сам развязал свой галстук, чем почти обидел Леншерра.
- У тебя болит рука?
- Нет, - рука его больше не беспокоила, заживая как по волшебству. Похоже, Ксавье мог запатентовать слюну альфы, как прекрасное средство от ожогов.
- Ты сегодня говорил с агентами, в этом все дело? Это они тебя расстроили?
- Я вовсе не рас… подожди, не надо рубашку, - Чарльз повернулся к Эрику лицом и деловито, словно не замечая ждущего взгляда, задрал на нем водолазку. Маек Эрик не носил. – Я все думал о том, что случилось утром, - поглаживая мускулистый альфий пресс, заговорил телепат.
Эрик уверенно держал его за задницу, ждал имя того, кто виновен в дурном настроении его омеги и дернулся, когда Ксавье внезапно погладил его по брюкам прямо над пахом.
- Я хотел бы потрогать тебя, можно?
Не получив ответ, Чарльз расстегнул на любовнике ремень, затем брюки и приспустил их вместе с бельем. Эрик настороженно ждал, что будет дальше, и Ксавье понял – ему дают шанс. Он, кажется, в их первый раз так не волновался, как теперь, вытаскивая член партнера из трусов. Он поглаживал твердеющий и увеличивающийся от его ласк ствол с выпуклой веной, чувствовал, как подрагивает плоть в его руке – восхитительные ощущения. У Эрика дорожка темно-рыжих волосков спускалась от пупка, Чарльз погладил эту дорожку, а потом снова принялся исследовать член. Кожица не закрывала головку – он о таком раньше только читал, а теперь решил, что обрезанный ему больше нравится. И еще этот узел у основания. Чарльз погладил и узел, и еще раз впадинку по краю головки и облизнулся, так хотелось попробовать все это языком, чтобы сдавленно постанывающий Эрик звал его по имени и просил не останавливаться. Чтобы альфа его просил.
Тяжелая Эрикова ладонь опустилась Ксавье на плечо и нажала.
Чарльз постарался встать на колени красиво, с достоинством, он поцеловал Эрика в головку члена, потом тронул языком так, как хотелось и только после, вспоминая прежние игры, попробовал пососать.
- Чарльз!
Он замер, готовый к тому, что альфа оттащит его от себя за волосы и вообще не захочет ничего общего иметь с извращенцем.
- Чарльз! Еще так... пожалуйста!
А за волосы Эрик все же его голову оттянул, и Чарльз, стоя на коленях, так и не закрыв рот, смотрел, как после пары движений ладонью альфа перед ним кончает, пачкая себе водолазку, шею и руку. Когда вышла последняя капля семени, Ксавье не удержался и слизнул ее, задев языком сжатые вокруг члена пальцы.
Хотя Эрик получал большое удовольствие от оральных упражнений своего омеги, он все же нечасто позволял Чарльзу лазить к себе в брюки за этим. Лишь время от времени, когда Ксавье бывал особенно с ним ласков и явно демонстрировал желание, когда прижимался в темноте спальни шептал, что хочет, тогда Леншерр был просто не в силах отказать. Он знал, что не должен поощрять такое поведение омеги, что единственно правильным и естественным является полное соитие, что Чарльз должен быть под ним и принимать его семя. Но иногда профессор еще с вечера начинал облизываться и посматривать на Эрика как на кусок сладкого пирога.
Однако и от этого непристойного баловства была польза – Чарльз почувствовал себя свободнее, раскованнее. Теперь он не стеснялся стонать в голос, звать Эрика перед оргазмом, и альфа нарочно стал растягивать удовольствие, чтобы послушать, как сладко, ненасытно омега зовет его. Чарльз прикасался к любовнику так как хотел и знал, что между ними нет запретов, а только лишь то, что приносит обоюдное удовольствие, и поэтому прикасался все чаще. Профессор стал позволять себе даже откровенный флирт, чем иногда смущал Рейвен, ребят и себя самого. И вот Чарльз, у которого не могло быть течки – он продолжил принимать подавитель после первой ночи с Эриком – заинтересовался сцепкой.
Леншерр всегда был осторожен с ним и только раз, когда гон совершенно затуманил ему разум, попытался протолкнуть узел. Свой страх, как и прочие впечатления, Чарльз очень хорошо запомнил, и теперь, научившись сжимать этот узел ладонями во время минета так, чтобы Эрику было приятнее, он захотел попробовать сцепку. Но просить такое вне течки означало навсегда испортить себе репутацию, и Чарльзу оставалось только мечтать, что однажды Эрик не сдержится.
Эрик же вполне удерживал контроль над своей звериной натурой, даже когда терял способность говорить, даже когда Чарльз научился тереться анусом об его узел во время секса.

Как-то утром Ксавье проснулся, не чувствуя уже привычного и необходимого жара рядом, а разбудил его странный шум – Эрик открывал и закрывал ящики комода.
- Что ты ищешь?
- Спи.
Раздраженный тон удивил Ксавье даже больше того, что Эрик рылся в его вещах.
- И все-таки…
Но тут Леншерр обнаружил искомое.
- Эрик! Эрик, они мне нужны! – Чарльз добежал до ванной как раз вовремя, чтобы увидеть, как заначка подавителя высыпается в унитаз.
Леншерр раздавил пластиковый флакон в кулаке и швырнул его в ведро, где Чарльз к своему ужасу заметил остальные тоже пустые флаконы.
- Эрик!
- Больше никаких таблеток. Пойдем в постель.
И Ксавье позволил увести себя туда, понимая, что не сможет объяснить альфе, почему тайком продолжал принимать подавитель.

Прошло несколько дней, а вернее совместных ночей, но Эрик все не мог восстановить прежнее душевное равновесие – Ксавье чувствовал, что партнер еще не верит, не открыт ему, как бывало раньше. В постели Леншерр следовал установленному распорядку, оставался напряжен и насторожен. Его подозрительность и сверхконтроль присутствовали в каждом взгляде, слове и жесте, отчего у Чарльза создавалось впечатление, что он спит с роботом или телепатической проекцией. Ксавье пытался достучаться до партнера лаской, но Эрик реагировал насколько мог сдержанно, и это мучило обоих. И однажды Чарльз, которому приходилось терпеть за двоих, позволил себе излишнюю искренность. Расхаживая по ковру библиотеки, он высказал все, что думает об альфьем образе мышления, об альфьей гордости и комплексах самого Эрика, а затем как-то незаметно и естественно перешел к мутантской проблеме. Если первую часть монолога профессора Леншерр безучастно молчал, по-альфьи оглохнув на время омежьих придирок, то в том, что касалось прав и места мутантов в обществе, Эрик промолчать не мог. Он ответил, и это получилось весьма грубо. Чарльз оскорбился и собирался закрыть за собой дверь спальни, но этого не мог допустить Эрик. Омега, пусть не убегающий, а быстрым шагом уходящий от альфы нервной походкой, да еще засунувший при этом руки в карманы брюк, так чтобы те натянулись, плотно облегая задницу – это идеальный объект погони. Леншерр в два прыжка настиг своего профессора и сам дотащил его, еще сопротивляющегося до кровати. Дверь в спальню захлопнулась, повернувшись на послушных Эрику петлях.
Обиженный Чарльз еще отворачивался от поцелуев, отказывался обнимать, но уже тесно жался к альфе и слегка прогибался в спине. На его пояснице лежала Эрикова ладонь.
- Скажи, что согласен со мной, - глухо попросил не отнимающий лица от виска Чарльза Леншерр.
- Я люблю тебя, - со всей искренностью и болью ответил Ксавье, и очевидно, это был правильный ответ.
Эрик бережно, словно впервые, уложил его на спину и сам раздевал, облизывая открывающуюся кожу, а затем на целую долгую минуту замер, жарко дыша Чарльзу в живот. Он ласкал и лизал Чарльза так, словно был не в силах остановиться, пока телепат сам не перевернулся под ним на живот, подставляясь. Но и тогда Леншерр лишь удвоил усилия. Чарльз развел колени и снова приподнял ягодицы, а затем обернулся, облизываясь. Эрик встретил его взгляд и улыбнулся совсем как раньше, только для Чарльза.
- Я люблю тебя, - повторил Чарльз теперь со страстью, с нежностью. Только для Эрика.
Леншерр задышал глубже, свободнее, собственнически провел ладонью по прогибающейся спине и снова склонился над любовником, но теперь для того, чтобы сцедить слюну и смочить раскрывающийся для него вход. Омег не принято было дополнительно стимулировать во время секса, но Эрик знал, что Чарльзу приятно, и потому влажной ладонью потирал его член и яички, пока лизал и дразнил языком анус. Чарльз забыл о своей телепатии, о профессорском звании, о том, что когда-то хотел быть осторожнее с Леншерром, все, о чем он мог думать, раскрываясь, насаживась на язык своего альфы, это чтобы тот взял его поскорее. Чарльз уже даже не стонал, он скулил как течная омега и задирал задницу. А почувствовав жар проталкивающейся в него плоти, сам подался назад и принял в себя головку. Эрик двигался рывками и весь трясся от нетерпения. А затем вдруг надавил Чарльзу на поясницу, прижимая к постели, развел ему бедра пошире и навалился, проталкивая узел. Ксавье инстинктивно дернулся, но его придавили сильнее, и он поддался. Оказалось, что сцепка – это вовсе не то, чем пугали старшие омеги и не то, что описывалось в романах. Ничего подобного Чарльз не ждал – он оказался действительно соединен со своим альфой, скреплен и связан. Внутри приятно распирало, заполняло и это оказалось совсем не страшно – Чарльз откуда-то знал, что именно так и должно быть, и замерший в нем Эрик все сделал правильно. Чарльз слегка качнул бедрами, скользнув при этом по телу напряженного, неподвижного альфы, качнул еще, наслаждаясь тем, как плотно они связаны, как глубоко в нем Эрик. Он покачал еще, чтобы помочь партнеру расслабиться, а тот зарычал вдруг и начал мелко толкаться в него, кончая – Чарльз чувствовал, как изливается в него Эрик, как одна волна оргазма сменяется другой, как тесно и жарко становится внутри. Чарльз столько раз читал и слышал, но только теперь поверил, что и в самом деле рожден для этого.
Узел спал только к утру, и Эрик, совершенно обессилевший, заснул, так и не вытащив член. Чарльз, разумеется, тоже выдохся от кажущегося бесконечным удовольствия, но еще несколько минут бодрствовал, слушая дыхание спящего альфы.
Весь следующий день профессору приходилось прикладывать усилие, чтобы сосредоточиться на делах – гораздо охотнее ему думалось об Эрике. Да и сам Леншерр все время оказывался неподалеку, и Чарльз знал, что они оба торопят приближение ночи.
Рабочий день показался Ксавье бесконечным, часы и минуты – бессовестно растянутыми, он едва удерживался от того, чтобы пойти и прямо сейчас хотя бы потереться об партнера.
Чарльз вознаградил себя за терпение вечером, когда, едва прикоснувшись к ужину и заметив, что и у Эрика нет аппетита извинился и красиво вышел из столовой, зная, что альфа как примагниченный пойдет за ним. В спальне Чарльз первым задрал на Эрике водолазку и, двигаясь как танцор, потерся об его бедро.
- Я хочу отсосать тебе сегодня, - поделился он планами с Эриком.
Но Леншерр хоть и явно «плыл» от ласк, хоть и раздевал Чарльза с трогательной неловкостью и спешкой, не позволил ему сделать это. Эрик со всей страстью вылизывал любовника и трахал его пальцами, а когда Чарльз кончил, то сам после нескольких движений ладонью спустил, пачкая голую спину омеги и тут же растер семя по коже – пометил. Чарльз ждал второго и третьего заходов, он ждал секс и сцепку, но альфа притянул его в объятия, навалился плечом, подминая, и заснул. Это было досадно, и Ксавье повозился, потерся, требуя продолжения, затем прислушался к ровному дыханию Эрика, послушал успокаивающе мерный ток мыслей спящего и тоже послушно заснул.
Они уже столько раз просыпались вместе, но именно это утро было идеально во всем – ни тени неловкости или смущения, ни боли, ни унизительной слабости. Чарльзу не пришлось долго бодрствовать одному, очень скоро он почувствовал длинный довольный вдох и жаркий выдох в затылок – Эрик не спал и прижимался грудью к его спине, а стоящим членом к ягодицам. В Ксавье проснулось истинно омежья игривость, и он потерся об этот член, сам придвинулся вплотную и потерся еще, заводясь от жара их тел и того, как лобковые волосы щекочут его поясницу. Эрик в ответ толкнулся бедрами так, что у заигрывающего профессора дух захватило, но вместо страстного утреннего секса Леншерр глубоко поцеловал его и приказал ждать ночи. Чарльз бы обиделся, он бы потребовал положенное ему удовольствие прямо сейчас, но если Эрик находил в себе силы отказаться от сношения, значит на то была причина, а желания, как и заморочки партнера стоило уважать.

Чарльз ждал вечера не только потому, что не получил желаемого прошлой ночью, его заинтриговал приказ Эрика. Альфа не мог оставить их обоих без награды, и Ксавье знал, что поощрение из рук любовника искупит все затраченное терпение.
А Эрик весь день и даже вечер был чрезвычайно серьёзен. Он смотрел на Чарльза тепло и при этом строго, как на слишком близкого, необходимого словно воздух человека. Эрик не позволил партнеру сбежать до конца ужина и проследил, чтобы тот съел не меньше половины порции, хотя сам едва притронулся к своей. Если вчера они поднимались в спальню в радостной спешке и Ксавье то и дело прислоняли к стене, то теперь Эрик шел, чеканя шаг, и вел Чарльза под руку, словно они королевская чета, следующая в опочивальню.
Чарльз ждал что в спальне, на их «ложе» этот пафос сменится страстью. Но Эрик и там не перестал вести себя несколько более официально и педантично, чем раньше, что особенно странно смотрелось на фоне Чарльзовой игривости. Профессор почему-то только больше заводился от этой холодности альфы, он терся о Леншерра, облизывался, дразняще целовал и прикасался. Телепат и омега, он чувствовал, как ценит все это его партнер, даже если по какой-то причине не подает вида. Впервые Эрик сначала разделся сам и даже не оставил брюки, которые Чарльз любил снимать с него, раздел Ксавье, пресекая все попытки помочь, и приступил к еженощному ритуалу вылизывания
Против ожиданий Чарльза, нетерпеливо пытающегося приласкаться, возбудить любовника, Эрик довольно скоро сам перевернул его на живот и сразу принялся сцеживать слюну для смазки. Ксавье попытался изогнуться и застонать так, чтобы показать альфе, как он этому рад.
Но с подготовкой Леншерр все же затянул, Чарльзу даже показалось, что он кончит, не дождавшись. Потом он отвлёкся на ощущения проникновения и это было уже больше, чем удовольствие от Эриковых пальцев.
- Давай сцепимся сегодня, - обернувшись через плечо, попросил он Леншерра. – Я так хочу тебя.
Эрик даже остановился и тронул указательным пальцем нижнюю губу партнёра – Чарльз согласно лизнул этот палец.
- Сцепимся, - пообещал Эрик.
Секс был хорош, и Чарльз не раз мог кончить, но он отводил себя от края, отвлекался – ждал сцепку и Эрика внутри.
Наконец, Леншерр помог ему развести бедра шире, снова нажал на поясницу, удерживая на месте, и осторожными толчками загнал узел. До этого момента Чарльз еще как мог глушил свои стоны, беспокоясь о случайных ушах, но теперь, когда он был на узле, его даже посторонние свидетели не смутили бы. Чарльз, словно желая испробовать, удержит ли его узел, выгибался и бился под альфой. Но замер, стоило Эрику лечь грудью ему на спину и прикусить загривок. Эрик зарычал, требуя подчинения, сам потерся, проверяя, плотно ли вставлен узел, и тут же заворчал довольно – все было как следует. От мелких движений Леншерра, его запаха, тяжести, набухшего узла и жара изливающегося семени Чарльз «поплыл», он едва не терял сознание от наслаждения. И потому не почувствовал, как Эрик взял его руки в свои, принимая традиционную для вязки позу.
- Я всегда буду с тобой. Ты мой, я твой, - глухо, преодолевая звериное безмолвие, выговорил Эрик, прижимаясь к Чарльзу теснее.
- Я люблю тебя, - прошептал в ответ Чарльз, кончающий одновременно с партнёром и не распознавший брачную клятву в словах Леншерра.

Это утро Чарльза было бы похоже на остальные, из тех, что он встречал с Эриком, если бы не некое едва уловимое ощущение, скорее приятное, как будто даже стало легче дышать. Но Чарльз по-телепатически чутко отслеживал все перемены своего эмоционального фона, и такого он точно еще никогда не испытывал.
От утренних сонных объятий и лапанья Эрика, ощущение как будто слегка изменилось – появилось легкое тепло. Но когда альфа сопроводил Чарльза в ванную и под струями воды прижался сзади, телепат на несколько блаженных минут забыл про это новое ощущение. Жар, влага, запах альфы – до головокружения. Чарльз ритмично подмахивал, встречая движения партнера, и уже был на грани оргазма, когда отключающийся разум подбросил ему эпизод, почти затертый ночным экстазом.
«Ты мой, я твой»
Ксавье замер, едва чувствуя, что Эрик продолжает толкаться в него.
«Ты мой»
Традиционная вязка была делом долгим и хлопотным, она включала в себя несколько месяцев ухаживания и длилась три дня – в омежью течку - после подписания брачного свидетельства. Считалось, что первые два дня мужья должны просто знакомиться друг с другом в постели, и только на третью ночь протрезвевший от гона альфа сможет повязать омегу, делая его своим навсегда. Но мало кто из пар ждал хотя бы второй ночи, все делалось едва ли не в первые часы, особенно если омега был согласен. Чарльз еще клял про себя омежью глупость – связать себя на всю жизнь после пары часов траха! Теоретически «связанный брак» можно было расторгнуть, однако такое случалось очень редко и почти всегда заканчивалось убийством или самоубийством партнера.
Но было еще кое-что. Американские омеги неохотно рассказывали детям, что для совершения брака в общем-то достаточно согласия одного альфы. Чарльз узнал это в уже довольно зрелом возрасте от Фредди, который в красках рассказал ему о судьбах их собратьев в странах Третьего мира, где омеги часто вообще выступали объектом дарения или купли-продажи.
- Эрик, - альфы всегда точно это знают. У Чарльза задрожал голос и колени, но вовсе не от страсти. – Эрик, мы повязаны?
- Ты мой. Навсегда, - кончая и сильнее вжимая Ксавье в кафель стены, прорычал его альфа.

Сказать, что Чарльз разозлился – ничего не сказать. Он оттолкнул от себя расслабленного, довольного Леншерра и, развернувшись, со всей силой ударил его кулаком в лицо.
Ну где омега мог научиться правильно бить? Эрик качнулся, но больше от неожиданности, чем от удара, а вот Чарльз осел на дно ванной с тихим, отчаянным стоном – он вывихнул себе костяшки.
Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя и позволить Леншерру, теперь уже мужу, вытереть их обоих и заняться рукой Чарльза. Профессор был в такой растерянности, что не издал ни звука, когда Эрик одним рывком вправил ему пальцы.
Как такое могло случиться?! Чтобы его, профессора Чарльза Френсиса Ксавье повязали как какого-нибудь течного мальчишку! Чарльз отталкивал альфу и отказывался верить, что его партнерские игры завели его прямо в брак. Обязанности, дети, бесправие и даже без течки! Зато стало понятно, откуда возникло это новое ощущение – оно теперь с ним навсегда – и особенно сильное притяжение к Леншерру последние три дня – Доминанта вязки, чтоб ее.
- Пусти, - он снова ударил Эрика, но теперь слабее, в плечо, потому что берег еще ноющую руку.
Чарльз оделся, даже застегнул все пуговицы на кардигане, одним взглядом удерживая альфу на расстоянии, и без сил сел на развороченную ночью постель. Он закрыл лицо ладонями, слыша и чувствуя, как Эрик тут же оказался рядом.
- Как же так?! – простонал Ксавье.
- Ты был согласен, - уверенно, но еще не прикасаясь к раздраженному партнеру, напомнил Эрик.
Чарльз уже без слов застонал в ладони.
Он просидел так довольно долго, Леншерр успел сделать три попытки и, наконец, обнял его. Чарльз не мог не признать, что спокойствие и уверенность альфы все-таки оказывают свое действие – ему стало легче, хотя разум по-прежнему бил тревогу.
- Что теперь? – обратился он к Эрику, потому что сам едва мог представить женатую жизнь.
- Теперь ты принесешь мне завтрак, - ответил не разжимающий рук Леншерр и широко ласково улыбнулся.
Внезапный брак – сам по себе уже катастрофа, а Чарльзу кроме того «повезло» с традиционным до мозга костей мужем.
Собирая на поднос их первый в качестве супругов завтрак, Ксавье рассеянно думал, всех ли традиций собирается придерживаться Эрик. Допустим, покормить альфу из своих рук он согласен, но есть и такое, что профессор точно откажется делать или попросту не сможет.
Чарльз вернулся в спальню и едва не выронил поднос, увидев в руке Эрика брачную ленту.

ЭПИЛОГ

Они официально зарегистрировали свой брак, как того хотел Эрик, и стали носить обручальные кольца по человеческому обычаю вместо омежьей ленты, как пожелал Ксавье. Кольца Эрик сделал сам, и эта традиция так пришлась ему по вкусу, что он то и дело спрашивал супруга, не хочет ли тот себе кольцо еще куда-нибудь, ну там на шею или на член.
Леншерр довольно долго искал работу, которая бы позволила ему содержать Чарльза так, как тот привык – это было делом принципа. Это было настолько для него важно, что Эрик даже согласился на должность в одной из компаний концерна Шоу. Несмотря на частые угрозы в адрес своего работодателя и неоднократные попытки убийства, ничем непоправимым, впрочем, не закончившиеся, заработная плата, как и премии Леншерра не страдали.
Чарльз, как и собирался, открыл школу и сразу понял, что «директор» - это, видимо, тоже мутация, включающая в себя многорукость, многоглазость, способность обходиться без сна и телепатию. Не будь у него Эрика, который, стоило Рейвен пожаловаться, что братец пропустил обед, приезжал с работы и выкрадывал профессора прямо с занятий, чтобы накормить, Чарльз точно облысел бы раньше времени.
Мутантов неохотно принимали в учебные заведения для людей, а специализированных заведений было слишком мало, и они часто закрывались. Чарльз понял почему так происходит, когда оказался директором двух омег, пятерых людей и двадцати альф-мутантов разных возрастов. Омег родители неохотно отдавали учиться, люди, если их мутация не бросалась в глаза, могли ходить в обычную школу, и только альф-подростков все были рады отдать на поруки профессору. С помощью Рейвен, решившей, что преподавать – это ее, а также Алекса и Хэнка Чарльзу удавалось поддерживать порядок среди многообразия, которое ни Менделю, ни Дарвину не могло привидеться даже в бреду. Но это, конечно же, было непросто. Однажды, доведенный выходками воспитанников своего общежития – Алексу достались альфы – Саммерс отважился постучаться ночью к профессору в спальню и как родному обрадовался вышедшему к нему злющему как черт Леншерру. Эрик, которого оторвали от вылизывания согласно постанывающего директора, с минуту слушал сбивчивые Алексовы объяснения, потом запечатал металлом дверь спальни и пошел преподавать по-своему.
Он навешал тумаков всем, кому не хватило смекалки притвориться спящими, а зачинщикам, попытавшимся на него напасть, досталось вдвое больше. Потом Леншерр кратко и доступно для альфьего понимания объяснил, что будет, если его еще раз потревожат.
Чарльз, конечно, обиделся за детей и остаток ночи читал мужу лекцию о непедагогичном поведении прямо в мозг, но уже утром оценил эффект проведенной Эриком воспитательной работы. Мелкие альфята, которых Леншерр и пальцем не тронул, шепотом рассказывали людям и омежкам про страшного директорского альфу, каждый раз добавляя подробностей, а их старшие собратья, прикрывая синяки, с уважением принюхивались к профессору. На несколько недель в школе воцарился мир и покой.
Спустя год от начала совместной жизни Чарльз с Эриком впервые крупно поссорились. Настолько серьезно, что телепат отлучил мужа от постели, а разъярившийся Леншерр собрал вещи и переехал в отель. Но тут же вернулся, когда Чарльз, разыскав его с помощью Церебро, сообщил, что потек. Что было причиной ссоры оба потом едва могли вспомнить. Зато то, что Эрик трое суток не выпускал супруга из спальни, запомнилось им обоим.
Когда течка закончилась, Чарльза чрезвычайно смутило то, что за время «заключения» он неоднократно и на весь особняк сообщал о своей любви к Эрику, ведь дети же слышали! Но дети, как оказалось, все поняли правильно. А вот Рейвен устроила брату самую настоящую овацию, да потом еще и начала подсовывать зачем-то по очереди все, что было в холодильнике соленого и солоноватого.
- Рейвен! – строгим директорским тоном осадил сестру Чарльз. – В первую течку не залетают!
А сам перед занятиями позвонил Эрику и попросил привезти самый отвратно пахнущий сыр, который тот только сможет найти.

@темы: Ё-моё